Пепел богов. Трилогия - Сергей Вацлавович Малицкий

подошел к Каю старшина. — Голова гудит. Вчера, наверное, нажрался, как попал домой, не помню. Встал затемно. На руке какая-то дрянь в виде браслета с погаными непонятными надписями. Снять не могу, пошел к кузнецу, так он час с замком возился, пока снял. Так я еще час потерял, чтобы эту штуку расплющить от сглаза всякого, и еще несколько медяков кузнецу отсыпал. За что. спрашивается? Слушай! Я с тобой точно вчера не пил? Меня тут уже вызывали в крепость, вдруг я на службе нажрался? Ты не видел, кто мне эту дрянь на руку нацепил?

— Отбой! — раздался вдруг хриплый крик ловчего, и вся сотня, составленная из ловчих, гвардейцев и нанятых стражников, снялась со стены и пошла в крепость.

— Что же это такое? — заголосили внизу под стеной женщины, которые носили на нее вар, камни, собирали стрелы и дротики и среди которых тоже было немало раненых. — А мы? В крепость-то всех не пускают, говорят, что места мало. Куда нам идти? На перевал? Кругом смерть.

— Нет, — скрипнул зубами старшина. — Если уж помирать, то здесь.

Кай подошел к краю стены. Так и есть. Или появился у палхов новый правитель, или просветлели мозги у старого. Воины выстроились в ряды. Лестницы приготовлены и выведены назад, чтобы не корячиться с ними под стеною. Лучники третьим и четвертым рядом. В центре таран на колесах. Зря воевода мостил дорогу к Хастерзе, ой зря. Впрочем, что толку с той мостовой даже в легкий морозец? Другое плохо — все передние ряды прикрыты плетеными щитами. Да не простыми, а пролитыми водой и промороженными. И если под стеной сейчас лежат пять тысяч палхов, то у входа в долину их стояло еще не менее пятнадцати — злых, голодных, разъяренных, готовых умереть.

— Что сказать-то, — вдруг дохнул парком старшина, — а ведь могут и стереть люд с Текана. Если и вправду говорят, что остались от кланов только Хилан, да Зена, да еще кой-какие огрызки, то что им орду собрать? Вырежут всех до единого.

— Не вырежут, — строго сказала Каттими. — Не раз уже пытались. Случалось, до моря доходили, но всегда отступали. Или вязли в Диком лесу, или в степи осекались, а там сто, двести лет — и опять люди в своей силе.

— Это да, — кивнул старшина. — Мы упрямые. Нам бы еще мозгов чуть добавить, как бы мы жили тогда! Страшно подумать. Ну пошла игрушка…

Снова уже привычно ударили барабаны. Но теперь их было больше, и били они слаженно, словно бил один барабанщик, и только эхо исправно множило его удары со всех сторон долины.

Кай оглянулся. На стену поднимались все, кто мог. Женщины с лопатами и вилами. Трактирщики с котлами. Старшие дети с топорами и пращами. Старики и бабки. Старшина закашлялся, ткнулся носом в рукав.

— Вот так и надо. Можно всю жизнь в дерьме плавать, воду с глиной пить, а умирать лучше так. Тогда не стыдно. Все не зря.

— Кай… — Каттими шагнула вперед, дернула его за рукав. — Смотри!

— Куда? — не понял охотник. — Что там?

— Третий ряд, сразу за тараном, смотри, — потребовала Каттими.

То, что Кай сначала принял За лестницу, не было ею. С полсотни палхов катили сразу за тараном телегу, на которой была закреплена полусгоревшая лестница. На лестнице висел Паркуи.

— Лучше бы он отправился в Храм Престолов, — прошептала Каттими.

Паркуи, Данкуй, гроза тати, мугаев и вольных, висел на лестнице, плотно привязанный за локти и колени, и что-то кричал, хрипел, пытаясь переорать барабанный бой, а может, просто вопил от боли, потому что ниже локтей и коленей плоти не было, только торчали кости.

— У него глинки на груди, — проговорил Кай. — Он может делать их невидимыми. Его глинка и глинка Эшар. Та, что ты оставила ему в лесу. Если я выстрелю, то кровь зальет их, и Паркуи избавится от мучений. Но у него какая-то деревяшка на груди, наверное, защита от стрел, а у меня осталась только картечь.

— Вот, — протянула ему Каттими заряды. — Три заряда с пулями. Еще от Шарни. Я прибрала на всякий случай.

— Ты все знаешь заранее? — поразился Кай.

— Не стреляй, — процедила сквозь зубы Каттими.

— Почему? — не понял Кай.

— Он слишком далеко! — отрезала она.

— Эшар здесь? — оглянулся Кай.

— Близко, — подняла лук Каттими и добавила: — Скажу, когда можно.

Барабаны смолкли, когда до первых рядов палхов осталось сто шагов. Вот уже полетели стрелы со стены. Вот полетели стрелы со стороны палхов. И дротики. И камни. И горящие большие стрелы. Вот уже поднялся вой и на стене, и под стеной, но Кай стоял, приложив ружье к плечу, и ждал.

— Стреляй, стреляй! — хрипел на лестнице Паркуи.

— Стреляй! — орал в ухо охотнику окровавленный старшина-тюремщик, из плеча которого торчала стрела.

— Стреляй, — негромко сказала Каттими.

И Кай выстрелил.

Пуля вошла чуть выше сердца. Чтобы не убить Паркуи сразу. Не зацепить ни пищевод, ни сосуды. В мякоть. И несчастный обмяк, заорал уже не с болью, а с ненавистью, затряс обгрызенными костями, оделся в белый кокон, посыпался на телегу камнями и, перед тем как раствориться, исчезнуть, пронесся вихрем над рядами палхов, убивая и калеча, убивая и калеча.

А потом повисла тишина.

И все замерли.

Застыли.

И застыли все часовые стрелки в Текане.

На одну секунду.

На очень долгую секунду.

Каттими лежала на камне, уже вытянувшаяся, укутанная в черное и мглистое, и черный сиун стоял над ней и ждал.

— Возьми меч, — прошептала она и, когда Кай принял из ее рук оружие, спросила: — Как ты догадался? Когда?

— Давно, — прошептал он. — Но уверился, когда ты убила Истарка. Так сражалась только одна женщина. Моя мать. Я запомнил ее движения на всю жизнь.

— Не думай, — она говорила с трудом, и сиун все сильнее склонялся над ней с каждым ее словом, — я была не одна. Когда я попыталась выйти из Текана, Пустота забросила меня в пекло. В самое свое нутро. Я едва вырвалась, но мой сиун уже больше не служил мне. Все,