Все романы в одном томе - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

была в состоянии противопоставить свои намерения намерениям мужа. Однако настало время думать самой; наконец она разобрала номер на двери, ведущей в мир бредовых фантазий, за порогом которой, казавшимся спасительным, спасения не нашлось, и поняла, что самой страшной ошибкой для нее сейчас и в будущем был бы самообман. Ей потребовалось много времени, чтобы усвоить этот урок, но теперь она затвердила его накрепко. Либо ты думаешь сама – либо за тебя будут думать другие, и тогда они возьмут над тобой власть, извратят и по-своему упорядочат твои врожденные вкусы, скроят тебя по своим лекалам и выхолостят.

В сумерках они мирно поужинали в столовой, Дик выпил много пива и весело дурачился с детьми, потом подсел к роялю и исполнил несколько песен Шуберта и полученные из Америки новые джазовые композиции, а Николь, заглядывая в ноты через его плечо, подпевала своим приятным хрипловатым контральто:

Спасибо, мама,

Спасибо, папа,

За то, что узнали друг друга когда-то…

– Чушь какая-то, – сказал Дик и хотел было перевернуть страницу, но она остановила его.

– Нет, доиграй эту! Неужели я до конца жизни буду вздрагивать при слове «папа»?

Спасибо той повозке, запряженной коньком!

Спасибо, что вы оба были под хмельком…

А потом они с детьми сидели на плоской мавританской крыше своего дома и любовались фейерверками, которые запускали в двух казино, расположенных по разные стороны побережья. Одиноко и грустно было испытывать пустоту в сердце по отношению друг к другу.

На следующее утро, вернувшись из Канна, куда ездила за покупками, Николь нашла записку от Дика, в которой говорилось, что он взял маленькую машину и отправился на несколько дней в путешествие по Провансу, чтобы побыть одному. Как раз когда она читала ее, зазвонил телефон – Томми Барбан спешил сообщить, что получил ее письмо и уже едет.

– Жду, – ответила Николь, чувствуя, как от ее горячих губ нагрелась трубка.

VIII

Николь приняла ванну, смазала кремом и припудрила кожу, присыпала пудрой махровый банный коврик и потопталась по нему, а потом стала пристально оглядывать себя в зеркале со всех сторон, размышляя, как скоро эта замечательно-ладная конструкция начнет расплываться и оседать. Наверное, лет через шесть, но пока я еще очень даже ничего – лучше любой другой.

Она не переоценивала себя. Единственное, что отличало нынешнюю Николь от Николь, какой она была пять лет назад, – это то, что она уже не девочка. Тем не менее и она была одержима культом юности, вошедшим в моду благодаря кинофильмам, в которых мелькало несметное количество полудетских девичьих лиц, обладательницы которых по замыслу авторов воплощали всю творческую силу и всю мудрость мира; она немного завидовала им.

Надев длинное, до щиколоток платье, каких не носила в дневное время уже много лет, и благоговейно, крест-накрест, окропив себя духами «Шанель № 16», она являла собой самое прекрасное украшение сада, когда в час дня Томми подкатил к дому.

Как же приятно это было: вновь принимать поклонение и притворяться, будто у тебя есть тайна! Николь потеряла два года из восхитительно-заносчивых лет в жизни каждой красивой девушки и теперь, казалось, наверстывала их. Она встретила Томми так, словно он был одним из сонма поклонников, поверженных к ее ногам, и повела его через весь сад к столу под огромным зонтом, шествуя не рядом, а впереди. Привлекательные женщины девятнадцати и двадцати девяти лет одинаковы в своей беззаботной самоуверенности, между тем как в промежутке между этими двумя возрастами чрезмерная требовательность естества не позволяет им почувствовать, что мир вращается вокруг них. Девятнадцать – возраст дерзости, которая сродни браваде юного кадета, в двадцать девять приходит ощущение воина, почивающего на лаврах после победоносной битвы.

Но если девятнадцатилетняя девушка черпает уверенность в избытке внимания, то женщина двадцати девяти лет находит ее в более тонких материях. Томимая желанием, она с толком выбирает аперитив, удовлетворенная, смакует сознание собственной власти, как черную икру. К счастью, ни в том ни в другом случае она, похоже, не задумывается о грядущих годах, когда ее интуиция станет часто затемняться приступами паники и будет одинаково страшно и остановиться, и идти вперед. Но на девятнадцатой и двадцать девятой площадках лестницы жизни она совершенно уверена, что никакая опасность ей не грозит.

Николь не хотела туманно-возвышенного романа, она хотела «любовной связи», ей требовалась перемена. Ставя себя на место Дика, она понимала, что, на поверхностный взгляд, пускается в пошлую авантюру, не одухотворенную подлинным чувством, и, потворствуя себе, подвергает риску их всех. Но с другой стороны, именно Дика она винила в создавшейся ситуации и искренне полагала, что подобный эксперимент может оказаться исцеляющим. Все лето она подогревала себя, наблюдая за людьми, которые легко поддавались соблазну и не несли за это никакого наказания, более того, несмотря на решение больше не лгать себе, она предпочитала усыплять совесть мыслью, будто просто нащупывает почву под ногами и в любой момент может сделать шаг назад…

Когда они очутились в тени, Томми обхватил ее своими руками-крыльями в белых рукавах, притянул к себе и посмотрел прямо в глаза.

– Не двигайтесь, – сказал он. – Я хочу долго-долго смотреть на вас.

Его волосы были надушены, от белой рубашки исходил легкий запах мыла. Она не улыбалась, ее губы были крепко сжаты, и они какое-то время просто смотрели друг на друга.

– Ну и как, нравится вам то, что вы видите? – тихо спросила наконец Николь.

– Говорите по-французски.

– Хорошо, – согласилась она и повторила по-французски: – Нравится вам то, что вы видите?

Он крепче прижал ее к себе и ответил:

– В вас мне нравится все. – Потом, поколебавшись, добавил: – Я думал, что хорошо изучил ваше лицо, но оказывается, в нем есть кое-что, чего я прежде не замечал. Когда у вас появился этот невинно-плутоватый взгляд?

Она вырвалась из его рук, пораженная, негодующая, и воскликнула по-английски:

– Так вот зачем вы хотели говорить по-французски! – Из дому вышел лакей, неся на подносе херес, и она умерила свой гнев. – Чтобы удобней было говорить колкости?

Она с размаху плюхнулась на серебристую парчовую подушку, лежавшую на сиденье стула, и сказала так же решительно, хотя и переходя снова на французский:

– У меня здесь нет зеркала, но если взгляд у меня изменился, так это потому, что я выздоровела. И вероятно, вместе со здоровьем ко мне вернулось мое истинное «я» – мой дед был плутом, и это передалось мне по наследству,