Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

И прибавил:

– Ее отец почти не разговаривает.

– А вы знаете, почему командующий не подписал приказ о награждении Мещерского?

– Нет.

– Потому что наши перехватили немецкое радио о том, что они взяли в плен четырех матросов и офицеров. Более того, разведчики узнали, что они устроили шествие в Киркенесе, провели через весь город пленных, – надо же им было показать, что русские в плен сдаются. И командующий не подписал, потому что… Потому что не было никаких доказательств, что Мещерский убит. А вдруг он был среди этих пленных? Что с вами? Вы побледнели.

– Нет, ничего, – машинально ответил Незлобин. – Но если он попал в плен… Он может вернуться?

– Дал бы бог! – Эмма Леонтьевна грустно взглянула на него. – Я не так хорошо его знаю, как вы, – мягко сказала она, – но мне всегда казалось, что плен – это было бы для него хуже смерти.

– Да. Я не верю, что они могли взять его живым, – глухо отозвался Незлобин. – Он застрелился бы.

– А если не было оружия?

– Все равно… Не знаю. Разбил бы себе голову о стену.

– А вот и мой Андрей Александрович идет. Он вам эту историю подробно расскажет.

Член Военного совета был плотный, среднего роста человек, вполне оправдывавший поговорку: «Неладно скроен, да крепко сшит». Впрочем, о нем нельзя было сказать, что он «неладно скроен». Ничего характерного не было ни в его внешности, ни в сдержанной манере держаться: узнав, что интересует Незлобина, он заговорил, и сразу стало понятно, что его волнует судьба Мещерского и что он, очевидно, ясно представляет то, о чем рассказывает, и даже что он добр и терпим.

Незлобин любил людей, которые всем обязаны себе, – муж Эммы Леонтьевны был именно таков, и угадать это было нетрудно.

Мещерскому было приказано доставить разведчиков далеко за линию фронта. Он благополучно прошел мимо вражеских берегов, в трудных условиях высадил разведчиков – морякам приходилось переносить их на руках, чтобы они остались сухими, – и отправился обратно на базу. Вскоре он встретил большой немецкий конвой, с которым уже вели бой наши катера и подводные лодки, получил «добро» и пытался присоединиться.

Незлобину хотелось спросить, большой ли был конвой, но Андрей Александрович уже сказал:

– Большой конвой. Двадцать восемь вымпелов. Должно быть, везли продовольствие, строительные материалы, оружие. Так вот, Мещерский, идя на конвой, встретил танкер и послал первую торпеду, однако промахнулся. Другой бы примирился с неудачей и продолжал выполнять основную задачу, а он… Вы хорошо знаете Мещерского?

– Друзья.

– Так вот, он не только не ушел, но подвсплыл и утопил танкер артиллерийским огнем. Если считать, что Мещерскому на пути к конвою удалось утопить еще дрифтер, небольшое судно, которое можно было и не топить, на первый взгляд можно считать, что ему повезло. На самом деле все, что он делал, было ошибкой. Не найдя своих, он привлек внимание охраны конвоя и, главное, потерял время. Его окружили. Он погрузился, его закидали бомбами, принудили снова подвсплыть. Прорваться было трудно, все задымлено, оставалось принять бой. Но какой уж тут бой? Донесения от него становились все тревожнее, снаряд попал в машинное отделение, лодка потеряла ход, из экипажа многие были убиты, четверо ранены, в том числе Мещерский.

Андрей Александрович замолчал. Теперь стало видно, что этот сильный, уверенный человек, привыкший владеть собой, не может скрыть своего волнения, в чем-то он и Незлобин были похожи.

– Все, что случилось потом, я рассказала, – поспешно заметила Эмма Леонтьевна. – Немцы провели пленных по Киркенесу.

– Да. Подлечили и провели. Но откуда мы все это узнали? Один из людей Мещерского, боцман, сговорился с норвежцем – они нам сочувствовали – и убежал с ним из госпиталя. Норвежец-то нам все это и рассказал. Он знал тропы в горах и через несколько дней добрался до нашего поста. Но он решительно утверждает, что Мещерского не было в Киркенесе. Немцы взяли его живым, он ручается. Но где он? Что с ним? Кто знает?

КТО ЗНАЕТ?

Незлобин проснулся на другое утро – или не проснулся, а очнулся от тяжкого забытья, в котором происходило что-то опасное, бесконечно далекое от этой холодной комнаты, в которой он лежал, накинув на себя реглан. «Что же я скажу ему, когда он вернется? Что я исполнил просьбу, отдал кольцо с жемчугом его невесте, а потом стал писать ей любовные письма?»

И он представил себе Мещерского, с низким лбом, недоверчивым, жестким взглядом, с его взвешиванием каждого обращенного к нему слова, с его грубой гордостью, с его равнодушием к людям, которое он скрывал неумело, плоско. И Незлобин застонал, вспомнив большое, покрытое простыней тело Анны Германовны, с открытым белым лицом, с открытыми глазами, из которых уходило сознание. «Теперь эта смерть всегда будет стоять между Талей и мною».

Было утро или сумеречный ранний рассвет, он лежал один в пустой комнате (новый военкор «Правды» был в Рыбачьем), на пустой ночной улице, в пустом доме, занесенном снегом. Один с этой подлой тайной мыслью, что Мещерский не вернется, убит, – не надо обманывать себя, – с этим подлым страхом, когда он думал о неизбежном разговоре с Талей.

Промолчать? Это было бы еще ничтожнее и подлее. Подло, что ему не хочется вставать, потому что ноги в разорванных шерстяных носках все-таки застыли. Подло, что снежный заряд ночью налетел на город, подло, что придется скатываться с лестницы, как с ледяной горки, не держась за утонувшие в снегу перила. Подло, что за окном воздух полон холодными иголками, врывающимися в глотку, мешающими существовать, и от них некуда скрыться, никогда, никуда. Подло, что он сейчас пойдет в библиотеку офицерского клуба и будет перелистывать газеты, как