Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Как от убитого льва бывает польза, так и одиночество приносит свои плоды. У меня родилось стихотворение, и оно кажется мне самым лучшим из всех, что я написал. Оно навеяно акварелью, нарисованной мною несколько дней назад. Алый цветок у пустынной дороги на фоне унылого зимнего пейзажа. Можно сказать, что оно о человеческом существовании, несчастном существовании, и об утешении, даруемом человеку художником. Думаю в качестве названия взять строку: «Одна дикая роза должна расти».

Меня пригласили сегодня на ужин, но я отказался. Почему? По правде говоря, и сам не знаю. Думаю, просто не хотелось, чтобы знали о моем одиночестве, о том, что меня никуда не зовут. Частично причина в этом, а частично — в извращенном удовольствии быть всеми покинутым.

27–30 декабря

Легийон-сюр-Мер. Небольшая рыбацкая деревушка, одноэтажные домики стоят на открытом пространстве, в пейзаж входят луга, болота, траншеи, дамбы и море. Люди здесь низкорослые, крепкие и энергичные, но очень замкнутые. Смуглые, кельтского вида, жесткие и требовательные, с обветренными лицами.

Шел снег, когда в 7.30 мы выехали из Пуатье. В Легийон прибыли около часу. Долгое и холодное путешествие, в машине нас было как сельдей в бочке. В Фонтенэ-ле-Ком мы остановились, чтобы получить permis de chasse[138] в Вандее. В Англии такую лицензию можно купить в любом почтовом отделении, здесь же нужно проходить серию ненужных формальностей.

И вот мы в Легийоне. Уютная теплая гостиница, вкусная еда. За ленчем нам принесли устриц. Я их никогда раньше не ел. Однако всегда прикидывался, что плохо их переношу: стыдно признаться, что до двадцати четырех лет не пробовал устриц. Принесли также ската под соусом au beurre noir[139]. Мясо ската несколько клейкое, но вкусное. Была за столом и кефаль с обычным соусом из растопленного масла, на вкус не хуже форели, и еще жареная лиманда.

В первый вечер я подстрелил селезня, еще одну или двух мелких птиц, и больше ничего. Шестнадцатикалиберное ружье совсем мне не подходит. Помимо всего прочего, охотиться с ним на пернатую дичь — жестоко. Стреляя на дальнее расстояние, чаще ранишь, чем убиваешь. Но французы как-то не увязывают дистанцию с силой боя.

Каждое утро и каждый вечер мы выбирались на охоту. Уток тут великое множество. В самое первое утро мы стреляли по гусям, у них были белые манишки, и летели они высоко, много сотен футов над землей, издавая величественный гогот. Мы и потом их часто видели, но всегда на недоступном расстоянии. Я не переживал по этому поводу. Если уж охотиться на гусей, то с собственным ружьем. Здесь все было диким и недоступным.

Мы плавали в небольшой лодке, стреляя болотную птицу. В том числе подстрелили двух шилоклювок. Какие прелестные, грациозные создания! Одни из самых изысканных творений на земле. Даже в дерзкой линии вздернутого клюва есть утонченная элегантность, ее не найдешь ни у одной другой птицы.

Я отказался в них стрелять и хотел, чтобы моему примеру последовали остальные. Видеть, как птицы бессильно шлепаются в воду, в грязь, равносильно тому, как видеть красоту, гибнущую в сточной канаве. Я все больше ощущаю ужасную символику, кровавый комплекс охоты. Шерно, профессиональный охотник, специализирующийся по пернатой дичи, держал в руках раненого кроншнепа, чтобы тот кричал и тем самым приманивал других. Внезапно во мне вспыхнула бешеная ненависть к нему за такую вопиющую жестокость. Но она тут же погасла. Нельзя бороться с многообразием и сложностью мира. Радость и страдание находятся в одной и той же действительности.

Остальные не добивали подстреленных птиц. Мне казалось, они получают удовольствие, держа в руках подранков и наблюдая за их судорожной борьбой. Нет сомнений — они (французы) более жестоки, чем мы. А если эту индивидуальную жестокость помножить на всю нацию, получим огромный резерв жестокости. В основе английской любви к спорту, при всех ее традиционных и снобистских чертах, лежит отвращение к жестокости. Большинство англичан стараются не продлевать мучения животных.

Два раза мы выходили в море. Я страшно замерз и не получил большого удовольствия.

Зато я получал большое удовольствие от птичьих перелетов. Удивительное состояние, когда слышишь в темноте шум сотен поднимающихся и опускающихся крыл, свист и кудахтанье свиязей, кряканье и гогот уток, кроншнепов и гусей. Все твои чувства обострены в ожидании стремительных силуэтов.

Под конец нашего пребывания я, подкравшись к двум уткам пеганкам, выстрелил и в одну попал. Тяжело раненная, она упала на отмель. Мне было жаль ее. Мы все ее искали, но не нашли. Просто чудо, что ей удалось скрыться. Этим она обрекла себя на муки.

Я устал все время говорить по-французски. Никто из остальных ни слова не знает по-английски, и потому я чувствую себя как бы в изоляции. Правда, теперь я свободно говорю на французском и даже иногда думаю на нем, но мне не удается на этом языке так шутить и фантазировать, как на английском. У французов нет такой причудливой, барочной фантазии.

В конце концов я сильно простудился. Кара и возмездие. Но от этих четырех дней я получил большое удовольствие. Особенно мне запомнились устрицы, тысячи летящих уток и веселое окончание года.

1 января 1951

Охотничья лихорадка. Не могу думать ни о чем другом. Весь день писал длинное письмо ББ[140] о поездке в Легийон. И заново переживал все события, видя в них все больше символического. Охота — вид поэзии и в то же время захватывающий спорт.

1 января. Начало нового года. Веха в своем роде. Интересно, какой будет страна в новом году. И, кстати, не станет ли хуже мне?

Все время пишу. Не могу отрицать: жанр рассказа мне подходит. Творческая работа — время полнейшего счастья. Все куда-то исчезает, остаются только ручка или пишущая машинка, еще какие-то предметы на столе, а я словно стою в проеме между двумя комнатами, в одной — темнота, другая полна света, увлекательных бесед, интересных людей. Удивительнее всего то — при всей объективности остального, — что на самом деле они живут не так и говорят не то, что ты задумал. А иногда так увлекаются, что опережают меня, и я уже не могу воспроизвести все, что они говорили, и тогда, раздосадованный, должен сесть и попытаться вспомнить.

Как-то вечером мимо пронесся грузовик с ярко горящими фарами. Ослепил меня и умчался, оставив в темноте, и в ту минуту, когда грузовик был уже позади, я подумал, что он мог раздавить меня, и тогда бы я умер. Отсюда вывод: я давно уже живу на этом свете. С этого момента и впредь надо изображать жизнь, все больше и больше совершенствуя стиль, и никогда не останавливаться на достигнутом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});