Новый Мир ( № 11 2007) - Новый Мир Новый Мир

 

2

Красота мира в его ежедневном развитии чаще всего остается нам недоступной. Пресыщенность заставляет нас странствовать в поисках непривычного, а красота заключается едва ли не в любом предмете, рассеяна едва ли не в самом воздухе, которым мы дышим. Мало кому доводится постоянно различать ее, тем более — передавать свой восторг другим. Должно быть, дело не только в пресыщении, но и в том, что красота (как и все остальное) без любви — ничто. А с любовью у нас, людского племени, большие трудности. Бросьте лучик любви на камень, на крысу, на умирающего — и они станут прекрасны. Все проходит, все достойно жалости, а следовательно, и любви. И следовательно, несет в себе красоту, точнее, гармонию.

В юности проверял: заставлял себя как бы забыть о своей тогдашней влюбленности и смотрел, скажем, на полуоблетевший московский тополь с безжалостно обрубленными ветками — тогда решили, что это наилучший способ борьбы с тополиным пухом. Дерево и дерево, только уж очень искалеченное. Потом отпускал вожжи, вспоминал о своей барышне — и обрубок мгновенно преображался, становился прекрасным.

3

В “Детском мире”, только что воздвигнутом шестиэтажном универмаге, продавались за рубль с чем-то миниатюрные моторчики, работавшие от тогдашних семнадцатикопеечных батареек: размером с сигаретную пачку, приятно оттягивающих руку, с двумя алюминиевыми, а может быть и лужеными, язычками на верхней плоскости.

Язычки приклеивались к поверхности бумажной полоской, которую следовало отодрать, а затем лизнуть оба язычка одновременно, чтобы почувствовать кисловатое биение электрического тока.

В доме всегда содержался запас медных проводков в праздничной разноцветной изоляции: рабочие то и дело бросали на улице ненужные куски свинцового телефонного кабеля, где их было сплетено десятка два-три.

Оболочка кабеля плавилась на коммунальной кухне, в консервной банке или (тайком от родителей и соседей) в самой маленькой из материнских кастрюль. Жидкий металл выливался на потертый желто-коричневый кафель пола для получения увесистых, неправильной формы бляшек, напоминавших толстые блинчики-недомерки, выпекаемые иногда Басей Григорьевной под презрительное прысканье других соседок. Иногда кафель трескался. Посияв пару дней, бляшки покрывались скучным налетом окиси и переплавлялись снова, а чаще терялись или выменивались на плексигласовый шарик или настоящий автоматный патрон. При выливании же свинца в холодную воду та пузырилась, вскипая, а металл превращался в подобие неясного изваяния — не то куст, прозябающий в тундре на заполярном ветру, не то недобрый дух, с бессчетными неправильными конечностями и искалеченным злым тельцем.

Содержимое кабеля — разноцветные проводочки — использовались для плетения колечек и браслетов (девочками) или держалок для ключей (мальчиками), а также для непредсказуемых хозяйственных надобностей: прикрутить, продеть, повесить, скрепить. Если же зачистить два-три сантиметра на конце проволочки (пламенем спички, например: пластиковая изоляция чернеет, вспыхивает, чадя, и следует уловить верное мгновение, чтобы стащить ее, размягченную, пальцами с медной проволочки. Поторопишься — обожжешься, помешкаешь — она вновь застынет и сцепится с основой прочнее прежнего. Когда обнажена достаточная длина проволочки, ею обматывается один из язычков батарейки; другой конец крепится к клемме (сочное, незнакомое слово) моторчика, поблескивающего своими золотистыми анодированными боками.

Хорошо для верности обмотать контакт изолентой — это липкая серая полоска прорезиненной ткани, существующая в виде узкого рулона, похожего на жернов; отделяясь от следующего слоя, она издает едва слышное недовольное потрескивание. Но изолента запропастилась, а время не ждет.

То же самое проделывается с другим язычком и другой клеммой. Упоительный миг замыкания цепи: моторчик начинает жужжать, ось приходит во вращение, однако оно столь стремительно, чуть ли не тысяча оборотов в секунду, что остается едва заметным.

Первое, что мальчик делал с заработавшим моторчиком, — насаживал на ось крошечный полиэтиленовый пропеллер. Это было неправильно, потому что получившийся вентилятор отличался крайней неустойчивостью. По-настоящему следовало бы поначалу молотком прибить моторчик гвоздиками (пользуясь четырьмя отверстиями в его основании) к плоскому куску дерева (все это, вероятно, отыскалось бы в хозяйственном ящике, хранившемся в кладовке). Незавершенное, неукорененное произведение приходилось держать в руках, выключатель тоже отсутствовал. Все это искупалось, однако, наличием настоящей работающей вещи.

Затем, насладившись ветерком, исходящим от вентилятора, мальчик брал пластмассовую соломинку (большую новинку в тогдашнем городе). В один торец соломинки для уплотнения помещался небольшой, с копеечную монету, кусочек полиэтилена (незаметно отрезавшийся от одного из пакетов, которые после мытья и сушки хранились в кухонном шкафу); затем соломинка с уплотнителем надевалась на ось моторчика. В другой торец вставлялся обломок спички, а на его выступающую часть — тот самый пропеллер. Получалась неплохая, хотя и слабенькая, мешалка, вызывающая в неполном стакане порядочный водоворот.

Должно быть, если бы не первородный грех, не проклятие Господне, вся наша жизнь доставляла бы нам такую же бескорыстную радость, как в детстве.

Обидно.

 

4

КПД поэтической деятельности удивительно невысок. Как правило, от выдающегося поэта остается однотомник, реже — двухтомник бесспорных лирических текстов. Имеются исключения: десять томов Пушкина, восемь томов Блока, семнадцать томов Маяковского, того самого, который сравнивал поэзию с добычей радия (“в грамм добыча, в год труды”). Если, однако, произвести нехитрую операцию вычитания и изъять из Пушкина — поэмы, сказки, прозу, письма, исторические сочинения, драматургию — то останется все тот же сравнительно тощий томик. Вычитать из Блока и Маяковского придется другое, но в любом случае — выработанное не тем участком души, который отвечает за лирику. Быть может, самый яркий пример — Тютчев, стихотворения которого по традиции (нарушающей, к слову, основные законы научного издания) выпускаются разделенными на лирические и, в числе прочих, политические. И если в первом разделе содержатся стихи, ценность которых общеизвестна, то во втором — патриотические поделки, по своим достоинствам не слишком отличные от “Прозаседавшихся” Маяковского.

Итак, производительность поэта невысока, но отчего же? Почему бы, обладая талантом сотворять из жизни прекрасное, не предаваться этому возвышенному занятию ежедневно?

Ответ, кажется, непрост. Даровитых художников вообще чрезвычайно мало; мне кажется, что процентная их доля с ростом народонаселения планеты даже и падает — в противном случае среди шести миллиардов человек, по законам статистики, обязательно должен был бы найтись десяток Дантов, Шекспиров и Монтеней, как на обширной площади леса непременно обитает больше оленей и росомах, чем в одном отдельно взятом бору. Впрочем, кроме статистики существует еще и экономика, неумолимые законы спроса и предложения, существует и социальная психология, в нашем случае: установка на всеобщее благосостояние. В условиях обилия и относительной доступности ценностей матерьяльных — потребность в ценностях духовных не то что отмирает, но очевидно ослабевает — слаб человек! Если же вспомнить, что пресловутые духовные ценности скорее волнуют, чем успокаивают, скорее печалят, чем веселят, то картина становится еще яснее. (Вероятно, по той же самой причине сегодняшнее общество, несоизмеримо более богатое, чем три-четыре столетия назад, предпочитает воздвигать не соборы, а офисные небоскребы.) Тираж пушкинского “Современника” составлял две тысячи четыреста экземпляров, то есть раза в два с половиной меньше, чем у нынешних толстых журналов, в то время как читающих по-русски было миллионов десять — двадцать против нынешних двухсот пятидесяти.

Вернемся, однако, к поэтам-ленивцам. Частый мотив у Пушкина (унаследованный от романтиков) — это dolce far niente, сладкое безделье. Одни поэты служат, кляня свое ежедневное ярмо; другие перебиваются случайными заработками; бывают счастливцы, не горбящие спину вовсе. Правда, со временем источники их доходов забываются или вспоминаются как нечто забавное, подобно службе Т.-С. Элиота клерком в банке или Тютчева — председателем комитета ценсуры иностранной. Между тем Державин бывал и министром при дворе, как, впрочем, и Гёте. Лермонтов нес обычную армейскую службу, со всеми ее тяготами. Мандельштам во второй половине 20-х годов надрывался над переводческой халтурой, о Пастернаке и говорить нечего. Однако связи между внелитературной трудовой нагрузкой и производительностью поэта, пожалуй, не усматривается: за первую и вторую, видимо, отвечают не связанные друг с другом участки души.