Серпантин - Александр Мильштейн

Точно в таком мешочке Линецкий - да и Миша, наверняка - в младших классах носили в школу "сменную обувь"...

Они отошли немного от толпы - к бордюру, Линецкий предложил спуститься на пляж, но Миша покачал головой.

- Ну что ж, - сказал Линецкий, - хозяин-барин... А зачем тогда на море приехал?

- Я был на семинаре, тут рядом... Решил заехать к одной знакомой...

- Мда, - сказал Линецкий... Ему показалось, что в толпе мелькнул мальчик на ослике...

- Я вспомнил сейчас, как мы ездили в Москву, - сказал Линецкий, - на первом курсе. Ты все дни решал в уме задачку... Я даже сейчас вспомнил, какую... О сходимости ряда "икс в степени икс в степени икс...", правда?

- Ну да.

- Как будто играл сам с собой в крестики... Да, и у тебя тогда ещё вытащили кошелёк в ГУМе, помнишь?

- В ЦУМе, - сказал Миша.

- Ну и что ряд, - сказал Линецкий, - сходится?

- Смотря при каких икс.

- А если подставить себя? Мне впоследствии иногда казалось, что ты именно это и сделал...

- Я занимался потом функциональными уравнениями, так что в каком-то смысле... Там ведь аргумент сам является...

- Ты вообще вырос с тех пор, как мимимум на голову...

- В каком-то смысле, - усмехнулся Миша.

- Как степенной ряд - не знаю, но я вот на днях... разошёлся... такой вот, брат, каламбур... Да, я вообще-то к морю шёл - в нём сейчас единственное спасение... Дикая жара... Ну, не хочешь на пляж, давай тогда зайдём в это кафе.

- А что у тебя с лицом? Да и с руками?

- Да, ерунда... Свалился... Ну вот, - сказал Линецкий, когда они сели за столик, - я рад, что встретил тебя, а не... Глебова... Скажи, ты уверен, что ты... Нет, скажи, ты уверен, что ряд "икс в степени икс..."

- Уверен ли я, что я живой? - прервал его Миша. - Ты ведь это хотел спросить, да?

- Да, - сказал Линецкий, - ты что, знал Глебова?

- Вообще-то, ты нас знакомил когда-то... Мы потом с ним больше общались, чем с тобой... Но это неважно... Я спешу, - сказал Миша, - мне, правда, надо идти. Но мне кажется, я могу тебе помочь в этом разобраться. Я знаю довольно простой тест. Мне его показал... Неважно кто. Берёшь первые семь букв русского алфавита... У тебя есть бумага? Нет? Вот я тебе дам листок, - Белявский достал из узелка тетрадь, вырвал оттуда листок в клеточку...

Линецкий, затаив дыхание, смотрел, что будет дальше... Не нарисует ли он квадрат, не впишет ли слово?... Какое слово?...

Миша ничего этого не сделал, просто дал ему чистый лист...

- Ручку я не могу тебе оставить, она мне нужна, - сказал он, - попросишь у официантки...

- А я не могу при тебе сделать тест? А потом - если на листке останется место, сыграем в крестики-нолики?

- Я спешу, - повторил Миша, - а этот тест надо делать не спеша... Слушай, тебе нужно вспомнить самое лучшее, что у тебя было в жизни, и чтобы слово начиналось с этой буквы. Всё, что угодно, любое существительное, имя, название... Ты должен это последовательно сделать для каждой из первых семи букв алфавита...

- А дальше?

- Это всё.

- А что потом? - сказал Линецкий. - Как интерпретировать?

- Это ты сам должен понять. Иначе неинтересно. Ну всё, я пошёл.

- Миша, погоди, ты мне нужен для одного очень важного дела...

- Для крестиков и ноликов? Как-нибудь потом...

- Ну вот, все говорят - потом, и это всё время откладывается... Нет, правда, ты мог бы мне помочь в другом... С твоим-то ростом... Ты мог бы заглянуть за один очень высокий забор... Мне нужно знать, понимаешь?...

- Что знать?

- What's he building in there?! We have a right to know!...

- Мне правда надо идти, - сказал Миша, стряхивая руку Линецкого со своей руки, - я сегодня уезжаю. До встречи!

И его голова взмыла так далеко вверх, что можно было сказать - исчезла...

Линецкий оглянулся на набережную, поискал глазами, но не увидел ни Мишу, ни татарчонка на ослике... Где-то возле бордюра, впрочем, теперь стоял фотограф с шевелящимся двугорбым верблюдом...

Линецкий вспомнил, что во время коллективизации кого-то репрессировали за то, что он водил от хаты к хате верблюда... Отставшего от цирка... И говорил: "Дивіться, до чого бiльшовики довели коняку"...

Кто-то из депутатов рассказал об этом на первом же заседании Рады... После объявления независимости... И потребовал реабилитировать этого человека...

И заодно назвать все вещи своими именами...

Верблюда - верблюдом...

У верблюда два горба, потому что жизнь - борьба...

Это - наша с тобою судьба, это наша с тобой биография...

Линецкий не стал просить у официантки ручку, он решил, что этот тест можно сделать и устно...

Он, не задумываясь, назвал шесть слов...

"А", скажем, стало "Алтаем", с которым у него были связаны светлые воспомниния от одной командировки...

Ну, и так далее...

"Е" - "Екатериной"...

Но, дойдя до седьмой буквы, Линецкий надолго завис над листом...

Почему-то никак не удавалось вспомнить хоть что-нибудь светлое из своей жизни, что начиналось на седьмую букву алфавита...

Пока он не понял, что это - сама "жизнь"...

Ответ по форме, может быть, и напоминал карточный фокус...

Но это не имело теперь никакого значения... Потому что Линецкий, разгадав предложенный ему ребус-тест...

Почувствовал, что затмение действительно было...

И только теперь закончилось.

Глава 14. Рассеянный образ жизни

Он увидел заправку и решил долить в баки бензин, а заодно и пожевать чего-нибудь.

В буфете внимание его привлёк бутерброд... Лёня пробуравил глазами немолодую продавщицу и спросил:

- Осетрина свежая? Я, вообще-то, её на Юге не ем. Страшные от неё бывают отравления. Но сейчас вдруг так захотелось...

- Так потому и захотелось, что свежатинка, - сказала продавщица.

- Если у меня живот скрутит от твоей свежатинки, я сюда вернусь, - сказал Манко, - ты так и знай. Последний раз спрашиваю, свежая?!

- Рыба очень свежая, - сказала продавщица, - но я же не знаю, что вы ещё в дороге употребите... Сейчас только пять утра, это же у вас ещё даже не завтрак. Зачем же так наезжать на меня на ровном месте?

Чей-то голос произнёс его имя, Манко резко обернулся...

- Сельдик, - сказал он, - ты откуда взялся?

- Из Нового Света, - сказал Сельдик, - еду домой. У тебя что, нервы сдают, а, Ман?

- Какие нервы, Сельдик, с чего?

- Я не знаю, я смотрю, ты тут базар устраиваешь. Или, может, ты теперь на санэпидемстанции работаешь?

- Сельдик, тебе ли не знать, где я работаю?

- Не, ну ты же был когда-то этим...

- Ну, ну?!

- Санитаром леса...

- Рэкетиром, ты хотел сказать?

- Да не, Ман, чё я, совсем? Всё давно и неправда... Да это слово теперь вообще никто не употребляет. Крыша и крыша...

- Какая, блядь, крыша! - сказал Манко и ударил кулаком по прилавку.

- Ман, чё ты разбушевался? Ну, пусть будет рэкет... Эй, эй, постой... Рэкет по-английски - это "рассеянный образ жизни"... Я тебе клянусь... Мне недавно сказали, я тоже не поверил, в словарь посмотрел - правда...

- Сельдик, мы не в Чикаго. Причём тут английский? Вместо того, чтоб спасибо сказать... Ну ешь тут, травись на хуй...

- А я и ем и пью, - сказал Сельдик, отправляя в рот второй бутерброд, - и чё? А тебе нервы надо лечить, Ман, а не желудок. Я так думаю, что ты в санаторий едешь?

- Я сонный, Сельдик, а то бы я тебя устроил в санаторий... Ладно, хватит бузы. Мне передавали, что ты хочешь промзону выкупить. Я через три дня вернусь и перетрём.

- Лады! Не обижайся, Ман. Я просто не врубился, тоже ведь не спал, вхожу, смотрю - Ман, как вроде за старое взялся...

- За какое старое, Сельдик, ты что, с ума сошёл?! На вон, попробуй, у неё даже пиво скисшее, как будто она туда мочу заливала.

- Бабе трудно отлить в бутылку, Ман, согласись.

- Ну, может, ты и прав. Просто тёплое... Ладно, Сельдик, мне туда, а тебе обратно. До скорого.

Манко отхлебнул из купленной на заправке банки газированный напиток "живчик" и включил проигрыватель. Когда начался припев, он стал подпевать: "Райзен, райзен, зэеман райзен, йедер тут дас ауф зайне вайзе!"[1]

Незадолго до отпуска секретарша по его заданию перевела песни, а потом ещё и переписала все тексты по-немецки, но русскими буквами...

Нога каждый раз сама собой нажимала на газ, и хаммер бросало вперёд...

Казалось, его сейчас завертит в огненном смерче...

Манко обязательно ставил "Раммштайн", когда вёз кого-нибудь в первый раз.

Хотя он знал, что ни один человек не в силах понять то, что чувствует он в этот момент...

Человек может восторгаться - вполне искренне - скоростью, внутренней отделкой его "броневика", да и самой по себе музыкой...

Но ощутить это в целом никто, кроме него, не в состоянии...

Манко это особенно ясно осознал, когда вёз своего бухгалтера.

Врубив "Раммштайн", Манко стал искоса следить за выражением бухгалтерского личика...

Оно было непроницаемо! Бледный мерзкий мозгляк в круглых очочках...

"Пиздец?" - спросил Манко. "Простите? - сказал бухгалтер. - Нет, я просто не понял, что вы имеете в виду? Машину, музыку, ситуацию с малыхинским тендером?"