Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты - Николай Черкашин

С немцами мне бороться не пришлось, в ноябре восемнадцатого они убрались сами; с большевиками тоже не воевал. Меня определили инженер-механиком на подводную лодку «Тюлень». В войну с турками слава об этой субмарине гремела по всему флоту. Она приводила в Севастополь турецкие шхуны одну за другой, топила транспорты, крейсировала у Босфора...

На «Тюлене» я приплыл в Бизерту. Здесь я, уже лейтенант, сошелся очень близко с кавторангом Владимиром Петровичем Шмидтом, братом того самого Шмидта, что был расстрелян на острове Березань. На многие вещи мы смотрели одними глазами. Правда, в Бизерте он снял погоны, принял духовный сан и стал священником Говорят, до недавних лет Шмидт служил настоятелем в небольшом православном храме в Нью-Йорке близ здания ООН.

Да... Здесь, в Бизерте, как на большом перекрестке, пути расходились у многих: кто уехал в Марокко, кто в Сербию, кто во Францию. А по Севастополю тосковали! И как тосковали.

Вы шли сюда по бульвару Хабиба? Нет, вы шли по Примбулю — Приморскому бульвару. Гавань Вье-Пор мы переименовали в Артбухту. А городской холм Джебель-Ашшль назвали между собой Малаховым курганом.

Еникеев на минуту замолк, задумался, глядя сквозь нас, потом снова повел свой грустный рассказ:

— Конечно, я мог бы вернуться на родину, как вернулся генерал Слащов со своими казаками. На мне не было крови... Заурядный корабельный механик. Кто стал бы меня преследовать? Но жизнь моя уже установилась здесь. Приехала из Пирея Касси с Пересветом, вскоре родилась дочь, Ксения. По-гречески — «странница».

Я преподавал теоретическую механику в гардемаринских ротах Морского корпуса. Все было хорошо, пока корпус не распустили. Вот тут начались черные дни. Безработица. Вы себе и представить такого не можете — безработица двадцать девятого года... У меня был прекрасный спиннинг — подарок одного английскою лейтенанта в Порт-Саиде. Вот этим спиннингом целый год кормился! Что выловлю — все на стол. Случалось, кое-что Касси и на рыбный рынок относила. Вскоре мне повезло — взяли сторожем в Пиротехническую гавань. Потом устроился рабочим в аккумуляторную мастерскую. И, наконец, в тридцать третьем выбился в начальники электротехнической службы торгового порта.

Как только началась вторая война с бошами, я вступил добровольцем во французский флот. Однако плавать мне не пришлось. В чине капитан-лейтенанта меня назначили старшим механиком здешней базы по ремонту подводных лодок. Через год я отравился хлором в аккумуляторной яме «Нотилюса», и меня списали вчистую. Лицо, как видите, бело до сих пор. Хлор — прекрасный отбеливатель.

Когда я узнал о гибели сына Пересвета — волосы тоже стали белыми. Так что перед вами натуральный белый гвардеец. Н-да... Лейтенант французского флота Пересвет Еникееев погиб девятнадцатого декабря сорокового года на подводной лодке «Сфакс» где-то под Касабланкой. Координаты места гибели неизвестны. Потопили их боши. Я узнал номер той субмарины, U-37, — Еникеев пригубил кофе. — Немцы пришли в Бизерту в ноябре сорок второго года. В порту я не появлялся, хотя меня могли обвинить в саботаже и расстрелять. И когда в марте сорок третьего ко мне вломились ночью жандармы, я так и понял — повезут на расстрел. Простился с Касси и Ксюшей... Привезли меня в порт, где стояла немецкая подводная лодка. Теперь мне известен ее номер — U-602, как известно и то, что лодку сына потопила U-37. Но тогда я решил — вот она, убийца моего Пересвета. Новенькая, спущенная со стапелей чуть больше года, с броневой палубой из стали «Вотан», она несла четыре торпедных аппарата в носу и один в корме. Зубастая была акула.

Командир субмарины на скверном французском сообщил мне, что в электродвигатели попала морская вода и требуется срочная переборка механизмов. И если я не справлюсь с работой за сутки, то он лично расстреляет меня прямо на причале.

Делать нечего. Взялся за работу. Помогали мне немецкие электрики и лодочный же механик, рыжий обер-лейтенант, переученный из танкиста на подводника. Дело свое он знал из рук вон плохо, за что и поплатился... Устроил я им межвитковое замыкание якорей обоих электромоторов. Причем сделал это так, чтобы замыкание произошло лишь при полной нагрузке. Полный же подводный ход, как вы и сами знаете, лодка развивает лишь в крайне опасных ситуациях.

23 апреля сорок третьего года U-602 погибла «при неизвестных обстоятельствах» у берегов Алжира. Уверен, у них сгорели под водой оба электромотора. На лодке было сорок четыре человека команды и пес по кличке Бубби. Впрочем, он откликался и на Бобика. Вот этого пса мне жаль до сих пор. U-602 — это мой личный взнос на алтарь общей победы.

Мы сидели перед ним, трое невольных судей чужой жизни.

— Теперь, когда вы знаете мою историю, — вздохнул Еникеев, — я хочу попросить вас об одном одолжении.

Он дотянулся до картоньера, выдвинул ящичек и достал из него старый морской кортик. Ласково огладил эфес и ножны, тихо звякнули бронзовые кольца и пряжки с львиными мордами.

— Когда вернетесь в Севастополь, — Еникеев не сводил глаз с булатного клинка, — бросьте мой кортик в море возле памятника затопленным кораблям.

Он решительно протянул Разбашу кортик — рукояткой вперед.

— Беру с вас слово офицера.

Еникеев еще раз заглянул в ящичек.

— А это вам всем от меня на память. Берите! Здесь это все равно пропадет... В лучшем случае попадет в лавку старьевщика.

Симбирцеву он вручил личную печатку, мне — корабельный перстенек в виде серебряной якорь-цепи, Разбашу — нагрудный знак офицера-подводника старого флота.

В один из воскресных дней мы все той же бизертской тройкой спустились с Приморского бульвара на мысок, против которого высится над водой свеча коринфской колонны. Разбаш достал из свертка кортик лейтенанта Еникеева, повертел в руках и сокрушенно вздохнул:

— Как-то жалко в море бросать... Может, в музей сдадим?

— А слово офицера? — напомнил Симбирцев.

Разбаш размахнулся и с силой метнул кортик туда, где в неспокойной синеве зыбко отражался бронзовый орел на вершине памятника затопленным кораблям.

ИЗ «РУССКОГО КАРФАГЕНА» С ЛЮБОВЬЮ

Несколько лет в теле Туниса жил осколок русского государства в виде эскадры черноморских кораблей, ушедших из Севастополя в конце 1920 года. Писатель Сент-Экзюпери назвал колонию наших соотечественников в Бизерте (именно там обосновались на долгие годы корабли — изгои и моряки с семьями) «русским Карфагеном». Сегодня от «русского Карфагена» остался один человек — дочь командира эсминца «Жаркий» Анастасия Александровна Ширинская-Манштейн...

«Мадам Русская эскадра». Это не титул конкурса красоты. Это пожизненная должность Анастасии Александровны Ширинской, чей дом в тунисском порту Бизерта знает сегодня едва ли не каждый прохожий.

* * *

Жила-была девочка. Звали ее Настя. Папа у нее был капитаном, точнее, командиром корабля на Балтийском флоте. Девочка видела его редко, поскольку жила у бабушки под Лисичанском в небольшом усадебном доме с белыми колоннами. Там было все, чем счастливо детство: бабушка, мама, подруги, лес, река.. На этом сказку оборвала революция, октябрьский переворот и Гражданская война. Потом был бег на юг, в Крым, в Севастополь, где к тому времени отец — старший лейтенант Александр Сергеевич Манштейн — командовал эсминцем «Жаркий». На нем в ноябре 1920 года он и вывез свою семью вместе с другими беженцами в Константинополь. А оттуда 8-летняя Настя вместе с сестрами и мамой переправилась на переполненном пароходе «Князь Константин» через Средиземное море в Бизерту. Отец же, как полагали поначалу, сгинул со своим эсминцем в штормовом море. По счастью, «Жаркий», изрядно потрепанный, все же пришел в Бизерту после Рождества.

На несколько лет их домом стал старый крейсер «Георгий Победоносец». До сих пор в детской памяти младшей сестры Анастасии Александровны — Анны — «родной дом» рисуется, как бесконечный ряд дверей в корабельном коридоре. Насте повезло: для нее «родной дом» — это белые колонны среди таких же белых берез... В тоске по тому, навсегда оставленному дому, она приходила на мыс Блан Кап, Белый мыс, который, как ей рассказали взрослые, — самая северная оконечность Африки и потому оттуда до России ближе всего, и кричала в морскую даль: «Я люблю тебя, Россия!» И самое удивительное, что соотечественники ее услышали! Но об этом чуть позже...

АЙСБЕРГ В ПУСТЫНЕ. Ноябрь 1920-го... Севастополь прощально белел сквозь клубы бурого дыма, валившего из труб кораблей и транспортов. Некогда боевым курсом — на Константинополь! — а теперь ретирадным путем уходили дредноут «Генерал Алексеев», крейсер «Генерал Корнилов», эскадренные миноносцы «Дерзкий» и «Пылкий», «Жаркий» и «Зоркий», канонерские и подводные лодки, уходили ледоколы, плавмастерские, транспорта, буксиры... Уходили навсегда.