Танцующая в Аушвице - Паул Гласер

Вскоре Йорг получает новое назначение и переезжает в Амстердам. На его место ставят другого. Глупый парень и совсем не такой чувствительный, как Йорг. Он тоже хочет переспать со мной, но я отказываюсь принимать его подачки. Мне он кажется хамом. Моя ситуация из-за этого решительным образом меняется, и я возвращаюсь в барак, где, впрочем, официально и проживала все это время…

Лагерь Вюгт почти готов принять заключенных. Все вероятнее, что и меня отправят туда. Все это время я брала заботу о маме на себя. Я считала это своим долгом, но теперь, когда с нею рядом отец, я ощущаю возможным для себя перебраться в Вюгт. Во всяком случае я хочу последовать совету Йорга. О чем и пишу Магде.

Не знаю, когда меня отправят в Вюгт, но, скорее всего, с первым же поездом.

А вот в другом письме:

Судя по всему, я очень скоро перееду в Вюгт. Надеюсь, что там мне снова улыбнется удача…

Новый лагерь

Наступило 20 февраля 1943 года. Меня отправляют в Вюгт. Прощание с родителями выходит тяжелым. Что с ними будет в Польше? Я держусь, стараясь не выказывать тревоги, чтобы лишний раз их не разволновать и не причинить им боли. Мои родители в приподнятом настроении: они считают, что с Вюгтом мне очень повезло.

Мама пишет Магде Колье о моем отъезде. “В прошлую субботу Розу увезли в другой лагерь, — написала ей мама. — Она уезжала улыбаясь, энергичная как всегда”.

Когда мы прибываем на крошечный вокзал Вюгта, я выхожу из поезда в некотором удивлении. На платформе, рядом с нами, ожидают поезда обычные люди, свободные граждане. Дамы в шляпках, прячущие носы в меховые воротники, аккуратно причесанные детишки в миленьких пальтишках… Такое впечатление, что нет никаких лагерей, нет оккупации, нет войны. Мужчина в котелке с собачкой на поводке, девушка в большом коричневом шарфе… Обычный красивый зимний день. Люди на перроне разглядывают нас, заключенных, несколько смущенно.

Мы в окружении вооруженных конвоиров должны пройти мимо этих людей к выходу со станции. Для всех них продолжается нормальная повседневная жизнь. Они живут там, где все как обычно, спокойно ходят на работу и в школу. Купаются, ездят на пикники, гладят своих собачек, лакомятся пирожными и, оттопырив мизинчик, пьют чай. А что же мы? Нас лишили всего, что мы имели, у нас цензура, рабский труд, конвоиры, полная неопределенность… И вот мы смотрим друг на друга. Они замолкают, когда мы проходим мимо.

Затем наша колонна движется по направлению к лагерю Вюгт, расположенному не так далеко от станции. Мы идем мимо дворца танцев “Железный человек”, который я так хорошо знаю. Сколько раз я здесь выступала сама!.. Но как же те выступления не похожи на то, что происходит со мною сейчас. Еще недавно я со своими новыми танцами имела здесь колоссальный успех. Много публики и море удовольствия… А сейчас я иду по городу в сопровождении конвойных с собаками, будто последняя преступница…

Поначалу установить контакт с внешним миром из нового лагеря не удается. Из Вюгта я пишу родителям в Вестерборк, но никаких вестей от них не приходит. Мое письмо семейству Колье тоже остается без ответа. Позже я узнаю, что это письмо, которое я отправила лагерной почтой, не было отослано в Наарден, а поступило в Еврейский совет в Амстердам. А уже оттуда письмо переправили семейству Колье. Первое письмо от мефрау Колье я получила через месяц с лишним.

Правила в Вюгте гораздо строже, чем в Вестерборке. Нас регулярно поднимают по тревоге. Зачем — не очень понятно, просто нам положено вскакивать по тревоге, и все. Вероятно, так над нами хотят поиздеваться или познакомить с немецкой дисциплиной. Вчера, например, мы должны были просто так три с половиной часа простоять на месте.

Женские бараки охраняют три голландских нациста из Ден-Боса. Это настоящие садисты, куда хуже немецких эсэсовцев. Они грязно ругаются, пинают и бьют женщин за малейшую провинность или потому что они чем-то недовольны. Иногда нападают безо всякого повода, просто чтобы унизить нас.

Цензура здесь тоже наистрожайшая. Письма нужно писать на типовом бланке, печатными буквами и по линеечкам, не более тридцати коротких предложений, хорошо читаемых, иначе письмо не будет отправлено. Нельзя писать о том, что происходит в лагере. Иногда письмо переводится на немецкий, а затем снова на голландский. При этом правила постоянно меняются. Нам дозволяется отправить лишь одно письмо в две недели. Посылки не принимаются. Если вдруг кто-нибудь с воли присылает посылку для кого-то из заключенных, ее содержимое делят между собою эсэсовцы. Лишь через несколько недель нам наконец разрешают получать посылки, но иногда вдруг снова объявляется Packetsperre[56].

Я быстро осваиваюсь и снова пытаюсь стать хозяйкой собственной жизни. Помогает случай. Как-то я сижу возле своего барака и скучаю. Внезапно до моих ушей долетает обрывок разговора, который ведут двое охранников.

— А ты раньше не знал эту училку танцев, Криларс? — спрашивает один охранник другого. — Видел, что она теперь здесь? Или баба, очень на нее похожая.

— Ну да, — отвечает ему другой. — Мне тоже так показалось. Я сам брал у нее уроки танцев, но эта тетка прибыла сюда, в Вюгт, из Амстердама, а до этого была в Вестерборке. Поэтому это вряд ли она.

Письмо из лагеря Вюгт

Естественно, я не могу смолчать и кричу им:

— И тем не менее эта училка танцев — я!

Они оборачиваются ко мне и радуются:

— А! Так ты и впрямь наша учительница танцев!

Мы начинаем болтать о наших танцевальных уроках и надолго увязаем в воспоминаниях.

Другие заключенные видят, что мы дружелюбно беседуем. Их шокирует, что на их глазах я любезничаю с нацистами. После чего мои товарищи по несчастью не хотят больше знаться со мною, избегают меня. Не желая проблем, я в тот же вечер прохожу по баракам и честно рассказываю, где собака зарыта. И даю им понять, что постараюсь использовать свои новые контакты всем во благо. Медленно, шаг за шагом, я снова завоевываю доверие к себе.

Благодаря своим “знакомствам” я добиваюсь того, что мы теперь стоим по тревоге не дольше 15 минут и нас не бьют просто так, безо всякого повода. Чтобы оставаться в форме, я сподвигаю женщин на ежедневную зарядку, и через некоторое время мы уже можем совершать прогулки. В сопровождении двух вооруженных эсэсовцев мы с целой группой заключенных гуляем по лагерю. Это дает возможность пройти мимо мужской части лагеря, обменяться взглядами с мужьями, а иной раз даже быстро перебросить им через колючую проволоку записку или маленький пакетик. Моя популярность стремительно растет — и вскоре я становлюсь старостой барака.

У старосты не так уж много обязанностей. Нужно вызывать медицинскую помощь, если в бараке кто-нибудь заболел, улаживать ссоры между заключенными, а также поддерживать связь с Aufseherinnen[57] и эсэсовцами. И это, собственно, все. Здесь моя жизнь протекает иначе, чем в Вестерборке, где я целый день трудилась секретаршей, а потом ублажала Йорга. Там у меня не получалось много работать над своей книгой. Теперь же я снова поймала нить своего рассказа и прилежно веду записи. Я пишу не только о том, что происходит в лагере, но и возвращаюсь к отдельным эпизодам своей юности — тем самым, которых прежде не касалась.

Так, например, я начинаю главу о своем дружке, который подарил мне первый поцелуй (я, кажется, вкратце уже упоминала об этом) и тем самым разжег во мне горячее пламя, которое не гаснет до сих пор. Его звали Хюберт. Для него отношения со мной были легоньким флиртом, ну а я воспринимала их всерьез. И когда до меня дошло, что его любовь ко мне была пустым звуком, я принялась мстить ему самым причудливым образом. Сейчас у меня, сидящей здесь, в лагере, мое тогдашнее поведение влюбленной девчонки вызывает один лишь смех. Но тогда я переживала все очень тяжело и мучительно. Вот как оно было…

…Начиная с шестнадцати лет я каждую субботу хожу к парикмахеру. Моя мать наряжает меня в самую дорогую одежду. Я выгляжу очень ухоженной и полна любопытства ко взрослой жизни.

В Собрании намечается грандиозный бал-карнавал. Мне разрешили туда пойти в сопровождении матери. Весь вечер я сижу рядом с ней и впервые наблюдаю, как взрослые флиртуют друг с другом. Они слоняются по залу и танцуют, поют и пьют, смеются и целуются. Возле аварийного выхода горит лишь одна красная лампочка, и я вижу, как в ее свете обжимаются пьяные парочки. Все это щекочет мое воображение. И через месяц, на балу по случаю Ми-карема[58], я сама хочу испытать те же чувства, что и эти люди.

Вечером на балу я, одетая балериной, стою в своем белом тюлевом балетном платье у одной из колонн, которые окружают большой танцпол у главного концертного зала. Разглядываю пеструю толпу и мечтаю влиться в нее. Мимо меня проносятся смеющиеся, танцующие, ликующие люди, и в этой толчее я чувствую себя абсолютно одинокой — до тех пор пока ко мне вдруг не подходит элегантный молодой человек в смокинге.