Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Вторая причина — хочу спросить тебя, не знаешь ли ты, где мой отец, жив ли он и если нет, то где похоронен? Мы с сестрой уже двадцать восемь лет ничего не слышали о нем, и я, по крайней мере, надеюсь повидать его, если он еще здравствует. Винни говорила мне, что ты, возможно, знаешь, где он находится. Я желаю ему только добра — как и тебе, конечно, Ровер, тебе и твоим близким. Привези когда-нибудь свое семейство сюда, взглянуть на родную сторону — по крайней мере, отогреетесь! Я рад был бы пожать твою руку, а может, и сыграть разок-другой в бейсбол, пока мы оба еще можем двигаться.

Всегда помнящий тебя

Форрест Мейфилд.

Написав о голосе из прошлого, я подразумевал наше общее прошлое — твое и мое. Я отнюдь не намереваюсь — и даже поклялся в этом Винни — отягощать душу твоего сына рассказами о чьих-то былых прегрешениях.

* * *

21 августа 1904 г.

Дорогой Грейнджер!

Я напишу мистеру Форресту, что ты можешь остаться и работать на него, если он и впрямь этого хочет. Но прежде я посылаю письмо тебе, на адрес мисс Винни, так что ты можешь никому об этом пока не говорить; в общем, считай, что разрешил. Здесь, с нами, тебе жилось привольно, все тебя любили и баловали, так что ты не знаешь еще, как может жизнь ударить по голове и когда и откуда этого удара ждать. Считай, однако, что ты его дождешься и скорее раньше, чем позже, но не падай духом. Без этого еще никто не обходился ни в Виргинии, ни в Мэне. Как придет к тебе беда? — когда? — какая? — этого сказать не могу, — вспомни, что у тебя здесь есть теплый угол и работа, которой я тебя обучу, работа не то чтобы очень замечательная, но сыт будешь. Форрест был неплохой малый, когда мы с ним встречались, только научиться от него чему-нибудь путному ты вряд ли сможешь, и к тому же сейчас-то ему тяжело, а потом или его семья вернется к нему, или он себе новую заведет, так что ты смотри в оба, Грейнджер, и уходи сам, не дожидаясь, пока попросят. Как я уже сказал, здесь у тебя есть мы, ну и потом у тебя есть тетя Винни и другая родня: в Брэйси, так что не вздумай оставаться там, где ты не нужен, где с тобой плохо обращаются и заставляют работать без отдыха и срока. У нас все хорошо. Мама шлет привет. Придет время, увидимся — стоит тебе захотеть.

Твой отец,

Ровер Уолтерс.

Ноябрь — декабрь 1904 года

1

День благодарения, 1904 г.

Пишу ночью.

Дорогой Форрест!

От тебя ни слуху ни духу с августа, и все же мне захотелось написать и поздравить тебя с наступающим днем рождения. От всей души желаю тебе всего самого хорошего; Роб, наверное, присоединился бы ко мне, если бы понимал. А может, он и понимает. Во всяком случае, я ему сказала. С каждым днем он узнает что-то новое, хотя болезнь все еще дает себя знати. Он худой и бледненький, и каждые два три дня у него бывают припадки кашля, которых я пугаюсь гораздо больше, чем сам он: так страшно, что он покинет нас! Но даже когда он совсем закатится — не отводя ни на секунду глаз от меня (я же молю его не уходить), — впечатление, что он не боится и готов тронуться в путь, если этого от него потребуют.

Форрест, по-моему, это у него от тебя, это и еще черты лица. Лицом он весь в тебя. Я в этом убеждаюсь каждый раз, как посмотрю на него, то есть каждые две-три минуты. Ничего от меня, вообще он не в нашу породу.

У нас вчера ночью неожиданно ударил мороз. Весь день мы не отлипали от печки. Надеемся, что ты здоров и не замерзаешь. Еще раз поздравляем тебя с днем рождения — пусть сбудутся все твои желания.

Целую,

любящая Ева.

Форрест молчал три недели, пока не утвердился окончательно в своем намерении, не уверился, что это действительно его желание, а не минутная прихоть. После чего провел почти весь вечер пятницы за сочинением письма и в конце концов написал ей следующее:

16 декабря 1904 г.

Дорогая Ева!

Благодарю вас обоих за добрые пожелания. Не сомневаюсь, что все это ты написала от чистого сердца, уверен, что побуждения у тебя были самые хорошие, хотя едва ли я когда-нибудь пойму, зачем в течение восьми месяцев ты неуклонно протягиваешь мне руку и в то же время отказываешь во всем остальном: в любви, в своем обществе и в обществе моего сына. Может, ты никогда ничего иного и не хотела — только улыбаться мне издали и созерцать мою ответную улыбку. Может, это я сделал ошибку. Наверное, не следовало мне пытаться перекинуть мост через разделяющее нас пространство.

Увидеть меня, однако, на таком расстоянии не в твоих силах, поэтому расскажу, что у меня нового с тех пор, как мы расстались с тобой в последний раз.

Мы разыскали нашего отца или, во всяком случае, напали на его след. Длинная цепь обстоятельств (слишком длинная, чтобы рассказывать) привела нас к его порогу. И теперь я рассчитываю увидеться с ним где-то на рождестве.

После этого смогу рассказать тебе больше о себе, если не для чего иного, то хотя бы для сведения Роба в будущем; помимо всего прочего, я продолжаю надеяться, что, как бы ни обернулась наша судьба, ты во многом разберешься, многое поймешь и простишь мне зло, которое, как ты, по-видимому, считаешь, я причинил тебе.

Пока скажу только, что живу один в старом брэмовском доме, знаешь, тот, на холме, который сразу за домом Хэт. Домик маленький, всего четыре комнаты, зато я чувствую себя здесь хозяином и могу жить тут сколько захочу. Иногда я обедаю у Хэт, иногда у себя. Есть у меня слуга-негр — совсем еще мальчик, — из семьи, которую мы знаем с давних времен; он делает быстрые успехи в области кулинарии, и из него, наверное, со временем получится хороший повар. Итак, я здоров, на произвол судьбы не брошен и, по крайней мере, слышу вблизи себя присутствие еще одного живого существа.

Надеюсь на скорый ответ.

Твой

Форрест Мейфилд. * * *

19 декабря 1904 г.

Дорогой мой Форрест!

Только что прочитала твое письмо. Сижу у себя в комнате, придерживая одной рукой Роба; он сосредоточенно рассматривает свою ручку (открыл ее для себя на прошлой неделе и до сих пор не перестает удивляться). Только бремя этого великого открытия — он несколько запоздал с ним, так как очень ослабел за болезнь — мешает ему почувствовать навалившуюся на меня тоску.

Я хочу видеть тебя. Я надеялась, что у тебя есть в отношении нас какие-нибудь планы и что на рождество мы будем вместе. Оказывается, нет.

Я знаю, что следовало бы выразить радость по поводу того, что ты здоров, переехал на новую квартиру и разыскал своего отца, но я не испытываю ничего, кроме горечи одиночества. Я знаю, мне следует на коленях просить у тебя прощения за то, что все эти последние месяцы я непрестанно испытывала дурацкое детское желание делать тебе больно. Опускаюсь на колени и прошу об одном: думая обо мне, вспомни, что я не успела еще набраться разума. Или, вернее., только-только начала его набираться — слабое оправдание, но невыдуманное, и другого у меня нет. Прибавлю, что сразу после возвращения домой я узнала ужасные вещи, о чем умолчала тогда, в августе, это и удерживает меня здесь, — я имею в виду мамино прощальное письмо, больно обидевшее, но справедливое; его передала мне Рина, которая не упускает случая кольнуть меня, превратившись, так сказать, в моего личного мучителя.

Все это, однако, не оправдание, а лишь прелюдия к объяснению, на завершение которого потребуются все годы моей жизни. Каковы бы ни были твои чувства, каков бы ни был твой ответ, я клянусь стать другой.

Целую тебя,

твоя Ева. * * *

21 декабря 1904 г.

Дорогая Ева!

Твое второе письмо ждало меня, когда я вернулся вчера вечером из школы. Грейнджер — это мой слуга — принес его с почты и положил на видное место, посреди письменного стола, так что я прочел его сразу же — а потом еще много-много раз, прежде чем улечься в постель и провести ночь без сна.

Вот что я должен сказать тебе: ты стала недоступней моему пониманию, чем любое бессловесное животное; и еще — этим своим письмом ты нанесла мне удар, равного которому по жестокости мне еще никто никогда не наносил.

Не претендуя на мученический венец, я все же могу, как мне кажется, утверждать, что за тридцать с лишком лет я наполучал достаточно ударов и преуспел в распознавании и оценке причиняемого зла; ты слишком хорошо знаешь мое прошлое и потому не станешь возражать.

А ведь я было начал приходить в себя. Неужели в тебе совсем нет жалости?