Сибирская жуть-7 - Андрей Буровский

— А может быть, это была совсем не кровь? Может быть, это был застывший битум?

— Может быть… Мы не проверяли, мы почти сразу ушли.

— Но у вас-то самих было какое впечатление?

— Ну, какое… То самое! Мы, девочки, сразу хотели убежать, мальчишки еще немного подождали, послушали…

— И что?

— Ваня слышал, как кто-то спускается по лестнице со второго этажа. Может быть, никто и не спускался… Мы никто больше не слышали, но все ему поверили и убежали.

— Ну и кто там мог быть, по-вашему? Может быть, просто бродяга, и он вас боялся еще больше, чем вы его?

— Ой, да все что угодно могло быть, только мы Уже не разбирались… там вообще было очень неприятно.

Такая вот история, и объяснений ей я вижу по крайней мере три.

Первое. У советских людей чувство подспудной вины за разрушение церквей и монастырей все-таки сохранялось. Как ни убеждали их и как ни убеждали они сами себя, что все в порядке, а где-то на уровне подсознания знали они, что далеко не все в порядке, не все так лучезарно, как им хотелось бы. Вот это подсознательное чувство вины, тщательно подавляемое раскаяние и вызывало соответствующие душевные состояния и сложные душевные переживания возле здания монастыря.

Хотя это объяснение совершенно не подходит для поведения подростков, если уж на то пошло: они-то порой и не знали, что перед ними здание монастыря, они искренне считали его зданием дома отдыха.

Второе. Все заброшенные здания непременно становятся местами, в которых не очень приятно находиться. Это касается даже чисто промышленных сооружений — стройплощадок, гаражей и так далее. На их развалинах происходит больше странных и неприятных вещей, чем хотелось бы.

Судя по всему, в священных местах эта закономерность сказывается еще сильнее, чем в любых иных. Вспомним хотя бы странные события, происходившие на развалинах церкви в селе Балахтон. Может быть, на оставленных человеком развалинах церквей и монастырей охотнее всего поселяются «другие хозяева»? Те самые, о которых писал граф Алексей Константинович?

И, наконец, третье. Совсем недалеко от здания монастыря находятся крайкомовские дачи — те самые, на которых одного красноярского «демократа» и его дочку ожидали приключения, связанные с «мохнатыми дяденьками» (об этом я писал в другом выпуске нашей «Жути») [].

Почему надо считать, что своеобразные ощущения людей связаны именно с монастырем? Может быть, все гораздо проще — в лишенное святости место, переставшее находиться под покровительством небесных сил, проникли совсем другие существа, из совсем другого заведения? Как раз с крайкомовских дач? Там-то для появления бесов организовано все необходимое.

Какое из предположений более верно, мне трудно судить, и я с удовольствием выслушал бы мнение любого из наших уважаемых читателей. Самому же мне не приходит в голову решительно ничего больше.

Глава 13

НА СТАРОМ ПРИИСКЕ

Труд этот, Ваня, был страшно громаден,

Не по плечу одному.

Н.А. Некрасов

— Смотри! — подтолкнули Валеру в бок, ткнули пальцем куда-то в освещенное луной пространство.

В неверном свете луны стало видно, как переступают лошади, везут что-то или кого-то на телегах. Шли лошади, шли люди возле телег — понурые, словно бы усталые. Все это шествие было — Валера ясно видел и людей, и лошадей, но в то же время их как будто и не было — все они были одноцветные, как бы черно-белые и полупрозрачные, и сквозь людей и лошадей, сквозь телеги с грузом ясно были видны сосны и откосы берега.

Странное дело — ночь была ясная, лунная, а шествие оставляло странное впечатление— словно бы там, где двигались люди и лошади, шел мелкий осенний дождь.

Валера Босс, житель деревни Береговая Таскина, на всю жизнь запомнил это шествие и рассказал мне о нем летом 1986 года при обстоятельствах вполне романтических.

Валера Босс не захотел учиться. В 14 лет он пошел работать — возить на телегах сено. В 19 лет получил первый срок. В 23 — второй, а вообще сидел четыре раза, и всякий раз за «преступление против личности». А теперь он пастух и часто бывает в лагере нашей экспедиции. У нас ведь интереснее, чем дома.

Меня он почему-то уважает и любит. Мама уверяет, что это он чувствует родственную душу. Может быть…

Вот раз вечером ребята устроили шум, поймали музыку по радио и танцуют. Валера Босс сидит у костра, пьет чифир. На кружку он берет полпачки чая, и это еще не крепкий чифир. Крепкий — это когда пачка на кружку. Мы беседуем с Валерой о жизни. Он зовет меня «Борода», как и все в деревне, — при том, что бороду я отпустил впервые в жизни и борода еще короткая.

— Ясное дело, им тут плясать хочется…— с пониманием, солидно говорит Валера Босс. — Мы-то с тобой, Борода, люди немолодые, нам посидеть, выпить важнее.

В какой-то мере это Валера намекает, что неплохо бы выпить остатки спирта, предназначенного для пропитывания найденных костяных изделий (часть этого спирта мы уже выпили). И добавляет, развивая тему:

— Немолодым, им посидеть и погутарить важнее. Мы с тобой небось тоже и плясали, и девок щупали… А теперь что? Наше дело тихое, свое отгуляли…

В этом есть своя забавная сторона, потому что мы с Валерой — полные ровесники и родились в один месяц одного года. В июле 1986 года нам исполнилось по тридцати одному году.

Но кончается, конечно же, тем, что я приношу спирт, мы тихо разливаем его и выпиваем в задумчивости. Я рассказываю Валере о своем намерении провести разведку по правому берегу Енисея, и вот тут-то Валера рассказывает мне эту историю. Не пугает, не отговаривает, а просто рассказывает, как мог бы рассказать про рыбное место или про плохие, неудобные места под лагерь.

— И часто такое встречается?

— Я только однажды видел, врать не буду… Но люди говорили, там бывает.

«Там» — это напротив современной деревни Береговая Таскина, на правом берегу Енисея, где когда-то были золотые прииски. Говаривали, что в старину, два века назад, мыли золото в золотистых песчаных откосах речки Кузеевой, но к середине XIX века рассыпное золото исчезло, и чтобы добыть оставшееся, не хватало усилий старателей с лотками.

Нужно было уходить на несколько километров от берега Енисея, в глухую комариную тайгу, и там долбить глубокие шахты в твердой скальной породе, делать от них горизонтальные штольни, вынимать породу с глубины. Штольни делались узкие, в них не было вагонеток, и породу приносили к устью шахты в мешках. Наверху сидит человек, спускает веревку, и к ней привязывают мешок.

— Тащи!

И мешок вручную поднимают на двадцатиметровую высоту: так быстрее, чем если каждый со своим мешком будет карабкаться по грубо сколоченным лестницам. По этим лестницам рабочие только поднимаются и спускаются сами, два раза в сутки. На рассвете — подъем под барабанный бой, и вниз, в шахту. В середине дня долгий перерыв, часа два, — обед поглощается без спешки. А потом опять в глубь горы, уже до позднего вечера, — ведь в шахте не имеет значения, есть свет или солнце давно уже зашло. Все равно в шахте работают при свете лучинки. Тратить свечи или масляные факелы — это дороговато, и в штольнях горят просушенные сосновые щепочки. В темноте ушибся, не можешь ходить? Заболел от сырости и плохой пищи? Отлеживайся, хозяин прокормит, но денег за потерянные дни уже не получишь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});