Свет над землёй - Семен Бабаевский

Она шла, не поворачивая головы и только слегка встряхивая косами.

— Я хотел попросить, — тем же спокойным голосом говорил Григорий, — если он будет, так ты у него…

— Ревнуешь, Гриша?

— …спроси у него, когда же он напечатает очерк о нашей радиосвязи… Обещал же.

— Гриша, милый, забудь ты и Стегачева, и очерк!

Она повернулась и поцеловала Григория, — ее косы, слабо пришпиленные, упали на плечи…

А в это самое время в станице мать Татьяны, Ольга Самойловна, встречала гостя: со скрипом отворилась калитка, и в нее неторопливо, своим грузным шагом вошел Игнат Савельевич Хворостянкин.

Ольга Самойловна, повязанная серой косынкой, стояла посреди двора с ведром в руке. Это была женщина хотя уже и пожилая, но еще собой видная, при здоровье, — из породы тех кубанских казачек, которых не старят ни годы, ни горе. В войну она потеряла мужа и сына. Оставшись вдвоем с дочерью, тоже вдовой, она провела не одну ночь в слезах, но днем ее горя никто не видел. Она была дояркой и там, на ферме, среди таких же колхозниц, как сама, в постоянных хлопотах и заботах находила утешение.

— Проходи, проходи, Игнат Савельевич, — приглашала Ольга Самойловна, повесив на жердь ведро и вытирая руки о фартук. — И что это ты пожаловал к нам? То, бывало, только мимо на тачанке пролетал…

— Да, пролетал… Верно… А зараз вот исправлю свою прежнюю оплошность. — Игнат Савельевич поздоровался с хозяйкой. — Самокритику, Ольга Самойловна, сам себе навел и вот теперь вижу свои недостатки: А как же? Самокритика, Ольга Самойловна, есть наше движение вперед…

— При чем же тут движение? — спросила Ольга Самойловна, скрестив на груди сильные руки. — Есть же и другие дворы, а ты в наш забрел?

«А ничего собой вдовушка, подходящая закусочка», — подумал Игнат Савельевич и стал рукой подбадривать усы.

— Другие дворы — то не в счет, — сказал Игнат Савельевич, веселым чертом поглядывая на хозяйку. — В этом дворе живут две вдовы, сказать — жены геройски погибших воинов, и руководителю надлежит здесь бывать: может, потребуется помощь или какое содействие…

— Опоздал с беспокойством.

— Это почему ж так? Нет, Ольга Самойловна, лучше поздно, чем никогда.

— Ох, по глазам вижу, хитришь! — сказала Ольга Самойловна, предлагая гостю стульчик. — Не воины тебя сюда пригнали, а что-то другое в голову влезло… А вот что, не знаю…

— Поверь, Ольга Самойловна, ничего другого в голове нету… Истинную правду говорю.

— А почему раньше не заходил?..

— Закружился, забегался, — присаживаясь на стульчик, сказал Хворостянкин. — Ты же знаешь, Ольга Самойловна, всюду я один. Все на моих плечах — да тут разве обо всем вспомнишь? Груз же какой несу на себе!

— А теперь тебе полегчало, бедняге? — насмешливо заговорила Ольга Самойловна. — Это, случаем, не дочка моя принесла тебе облегчение?

«Ага, принесла, жди от нее, принесет, облегчит — долго помнить будешь!» — думал Хворостянкин.

Подбодрив ладонью усы и взглянув бесовским глазом на хозяйку, сказал:

— Насчет облегчения, Ольга Самойловна, еще ничего такого определенного не видно… Но идем мы нынче с Татьяной Николаевной в одной упряжке.

— Кто ж из вас подручный, а кто бороздный? — со смехом спросила Ольга Самойловна.

— Ты лучше спроси: кто из нас, в случае какой неуправки, будет в стороне, а кто в бороне? — тоже смеясь, сказал Хворостянкин. — Как всегда, я во всем в ответе… Груз несу на себе один.

— Да, в паре с тобой Татьяне трудно придется.

— Это почему же?

— Погляди на себя, какой ты здоровило, а она и женщина и собой малосильная…

— Эге! — Тут Игнат Савельевич даже приподнял палец, узловатый и сильно поросший серой щетиной. — У нее теперь такая должность, что сила в расчет не берется… Требуется голова, умственность, сказать по-простому — башковитость.

— И кто ж из вас в умственности дюжей?

— Еще мы этим не мерялись. — Хворостянкин задумался и негромко проговорил: — Не мерялись, но вскорости, как я вижу, доведется померяться… А где же будет дочка?

— Зараз должна заявиться… Пошла проводить Гришку…

— Мостового?

— Угу…

— Что же это у них?

— Какие-то дела… Радио, техника и все там такое… свое.

— А может, это «свое» к свадьбе поворачивает? — Хворостянкин даже наклонился к хозяйке и, играя глазами, сказал шепотом: — Самойловна, ежели что будет намечаться, дай знать заранее… Мы на новый лад такую колхозную свадьбу сыграем!.. Э! Это же парторг замуж выходит — тут нужно показать нашу жизнь во всей ее красе!..

Ольга Самойловна отвечала, что она ничего такого определенного не замечает, а если что-либо серьезное и будет намечаться, то из этого никто секрета делать не станет… И покамест они так разговаривали, вернулась Татьяна. Косынка с широкой голубой каймой лежала у нее на плечах, и концы ее были слегка связаны на груди. Походка у нее была быстрая, живая, и радость так и играла и в глазах и на улыбающихся губах. «И по лицу видно, что миловались и целовались, — подумал Хворостянкин. — Ишь какая веселая, вся сияет, а вот зараз насупится и на меня чертом будет коситься…»

И в самом деле, Хворостянкин был прав. Войдя в калитку и увидя во дворе нежданного гостя, Татьяна сразу помрачнела, белесые брови ее нахмурились, лицо потемнело.

— Самойловна, — сказал Хворостянкин, — ты нас оставь… Тут у нас с Татьяной Николаевной пойдут свои, так сказать, партийные разговоры.

— Если мама нам мешает, так пойдемте в хату.

Татьяна пошла в соседнюю комнату. Следом за ней ушел и Хворостянкин.

— Значит, ты твердо решила завтра проводить заседание партбюро? — спросил Хворостянкин, опускаясь на стул.

— Твердо, — сказала Татьяна, прислонясь спиной к окну.

— Так вот что, Татьяна Николаевна, — подчеркнуто строгим тоном заговорил Хворостянкин, — ежели заседание завтра, то я хочу сегодня решить все вопросы… Да, именно сегодня! За этим я к тебе и пожаловал.

— А как же ты решишь? Один? Не понимаю…

Татьяна пожала плечами.

— А чего ж тут понимать!.. Бывало, мы с Иваном Ивановичем… Конечно, не полностью, а вроде как бы предрешить, так сказать, заранее все между нами согласовать, чтобы нам, как руководителям, иметь на партбюро единое мнение…

— А зачем же все предрешать?

— Эх ты, горе! Ну, что ты есть за женщина! — Хворостянкин развел согнутыми в локтях руками. — Да я вижу, что у тебя нету никакого партийного опыта… Пойми, Татьяна Николаевна, на партбюро будут решаться мои вопросы… На мою голову камни будут валиться… Партбюро все может решить, но нам с тобой надо вести нужную линию… Направлять! Вот так, бывало, Иван Иванович… Погоди, один простой вопрос. Ты с райкомом все вопросы согласовала?

— А зачем же согласовывать? Мы и сами, без согласования, должны правильно решить…

— Да это все так, я понимаю… А Кондратьев в курсе дела?

— Пошлем протокол — вот он и будет в курсе дела.

— Опять свое! Ты не усмехайся. Ты же знаешь, что все эти вопросы моего авторитета касаются! Ты мою личность затрагиваешь!

— Эх, Игнат Савельевич, не об авторитете надо печалиться и не о личности, а о деле.

— Нет, вижу, что ни черта ты не смыслишь в партийной работе! — Хворостянкин встал и подошел к Татьяне: — Пойми, Татьяна Николаевна, что это тебе не агротехника, а политика!.. Да ты знаешь, что предколхоза и секретарь партбюро должны жить душа в душу, чтобы промежду ними завсегда хранилась дружба и согласие?! Тогда они сумеют повести за собой массы… А ты куда поворачиваешь? Вразброд?

— Ты хочешь жить со мной в мире и согласии?

— Хочу, — чистосердечно сознался Хворостянкин.

Татьяна усмехнулась:

— Не сумеем… И я вижу, что мира между нами не будет.

— Да как же так не будет? Сама жизнь того требует!

— Смотря по тому, как смотреть на жизнь. — Татьяна отошла от окна и, усмехаясь, сказала: — Игнат Савельевич, видел ты ржавчину на металле? Чтобы снять ее — чему учит нас жизнь?

Хворостянкин насупился, поросшее застаревшей щетиной его лицо побагровело.

— Умничаешь! Ржавчиной меня считаешь! — крикнул он. — Так знай: по-твоему не будет! И не мне, а себе голову сломаешь! Игната Хворостянкина ржавчиной не испугаешь! Я уже стреляный!

Он резко повернулся, опрокинул ногой стул и не вышел, а выбежал из комнаты.

36

Все в станице знали, что Игнат Савельевич Хворостянкин любит утренний сон, любит понежиться, лежа в нагретой постели. Во всякий день он просыпается в те часы, когда сквозь щели ставни нитями тянутся лучи, и ему тогда бывает особенно приятно полежать, закрывши глаза и решительно ни о чем не думая… Вот по этой причине Хворостянкин обычно приходил в правление, когда солнце уже давно гуляло повыше деревьев. Он встречался с людьми, здоровался и при этом говорил: «А я уже смотался на свиноферму и вот малость подзадержался…» — или: «На заре из райсельхозотдела звонили, прямо с постели подняли, и проговорил все утро… Никак не мог оторваться от телефона…»