Последнее желание - Галина Зарудная

— У меня, — повторила она все так же не разбирая собственные звуки на слух, — никогда не гибли друзья… Но я способна, поверь, способна понять, как это чудовищно, когда из-за банальной человеческой оплошности гибнут тысячами хорошие, сильные люди… Я знаю, что теряют их семьи. Это невозможно выразить в устной форме, потому что это не вкладывается в словесные рамки. Это… как будто кто-то взял — и отобрал у тебя больший кусок жизни, даже не спросив. И вот ты просыпаешься однажды утром, а у тебя ничего нет. Ничего, кроме понимания того, что оно было — было же! И невыносимой боли, которую ты ни за что не хочешь принимать и впускать в свою жизнь, и не согласен с ней примирится. При этом, ты совершенно не понимаешь, на каком ты свете находишься: в реальности ли вообще, или в бреду!

Отец не повернулся, не ответил, даже не моргнул. Ничем не выдал того, что слышит ее.

Но Лера знала, знала, что он ее слышит.

Преодолевая тяжелый сухой спазм в груди, она судорожно сглотнула и продолжила:

— В такой момент, если даже кто-то подходит и говорит тебе слова поддержки, он выглядит не больше, чем голограмма. Все без толку. Потому что, когда скорбит и плачет душа, она не внемлет словам. Боль уводит ее в другое, незримое пространство, отделяет от мира тяжелой ширмой… Вот и я, скорее всего, голограмма для тебя. Не исключено, что так и есть на самом деле. Я не знаю… я не знаю, что следует говорить, и имеет ли это вообще значение. Но мне почему-то хочется, чтобы ты меня услышал. Даже, если мои стенания сейчас — не больше, чем лепет, просто фоновый шум, даже, если я тебя этим нервирую! Но, послушай… У меня так часто бывало. Тысячи раз, когда казалось, что уже все — полный конец! Что следующий шаг — непременно падение! Сил не оставалось ни на что, даже на то, чтобы просто упасть на колени и смириться, куда уж там встать — и броситься с новой атакой. Клянусь, я не вспомню всю бесчисленность этих моментов! Я ощущала в тот миг, что вишу на тонком волоске, просто критично, ужасающе и неизмеримо тонком! Что вот-вот произойдет нечто непоправимое. Что никогда, сколь бы ни было усилий и желаний, я уже ничего не восстановлю. Что это была за опасность? Что это была за черта? Я не смела и помыслить о том! Понимала, что не имею права. Что у меня есть еще последний вздох! И только он решит, что будет со мной дальше — погибну я или выживу? И в этот отчаянный, абсолютно упадочный момент, я из последних сил собирала себя в кучу — и делала самый большой вдох, на который была способна. Одновременно с эти вдохом я поднималась с колен, вскакивала, и как отчаянный спартанец, агонизирующий от смертельных ран, снова хватала свой меч и, не помня себя в этом прыжке, бросалась в битву. И дралась непрерывно. И побеждала! А потом снова наступал критический момент, и снова я ощущала угрожающе тонкую грань, как острое лезвие, прижимающееся к пульсу моей жизни. И снова пропасть, и снова последний вдох, и снова яростный рывок, как будто в состоянии аффекта! А потом опять победа, а потом опять падение… И все сначала. Вновь и вновь. И каждый раз, когда опасность оказывалась позади, и все страхи становились эфемерными, я неоднократно вздыхала с облегчением, тихо благодаря себя за то, что не сломалась. Как человек, над головой которого просвистела пуля, но чудом его не задела… Я до сих пор боюсь вспоминать те моменты…

Вся ее тирада была изречена с чувствами, с откровенностью, которую она никогда раньше себе не позволяла.

— Всем этим я хочу сказать, что мы часто не властны над происходящим, не властны перед ликом судьбы, ведь кто мы в этом муравейнике? Но вместе с тем, мы наделены какой-то сверхестественной способностью выживать и бороться. В самый трудный момент наш выбор, наша воля, наше стремление может свершить многое, даже непостижимое. Мы способны сделать этот выбор. И главное, что мы не должны забывать ни при каких обстоятельствах, — что выбор этот обязан быть в пользу жизни! Каким бы крахом не казалась действительность, какими бы ни были убытки и потери, чтобы ни пришлось пережить, но воля к жизни должна непременно вести нас к спасению. Если мы здесь, на земле, не для этого — то для чего же еще?

Она как в тумане, как если бы отделилась от своего тела и двинулась вперед, сконцентрировавшись на одной единственной точке, смотрела перед собой, смотрела во все глаза, до боли, до жжения — просто в лицо отца, не сразу осознав, что он давно уже повернулся к ней.

— И пока какая-нибудь высшая сила не остановит нас на этом пути, мы ни за что не должны сдаваться, — завершила она совсем тихо, чувствуя, как что-то невидимое сдавливает ее горло, неудержимо трясет за плечи и обдувает жутким холодом ее ноги. Только договорив, и обнаружив, что губы ее беспомощно дрожат, а тело вдруг совсем обессилило, готовое вот-вот рухнуть, Лера догадалась, что находится на грани истерики.

Отец медленно поднялся и шагнул ей навстречу. В другой момент она бы испугалась этого жеста, но сейчас была слишком растрогана и чувствовала себя опустошенной. Его лицо, испещренное морщинками, но исполненное мудрости и глубочайшей печали, приблизилось к ней, и Лере показалось, что только сейчас она увидела своего отца так близко, увидела по-настоящему, как никогда в прошлом, как ни разу в жизни. И он обнял ее, нежно и бережно, как маленькую.

— Ну что ты, что ты, — проговорил он тихо. — Неужели тебе так плохо? — И столько тепла и сострадания слышалось в его голосе, что Лера и вправду почувствовала себя совсем-совсем крошечной, одинокой и беззащитной. И это она, прежде всего она, нуждалась в поддержке и понимании. И слезы, как горячая лава, прорвались и изверглись из недр самой души. Неведомые, неслыханные ею слезы горестного облегчения, слезы абсолютного доверия и признательности. Как внезапно завершившаяся без следа болезнь, которую она носила в себе, терпела в себе — годами, всю жизнь! — что почти даже свыклась с ней. И больше ее нет. И только безумная легкость! Неимоверная, головокружительная легкость!

Наверное, это и есть счастье, подумала она, желая не только плакать, но и смеяться. Разве оно не стоило того, чтобы вернуться? Только ради одного этого стоило вернуться.

— 21

Странное дело — как все переменилось в одну секунду.

Человек, которого она так мало знала в прошлом, считала безучастным и отрешенным, оказался самым внимательным слушателем и превосходным собеседником.

Они говорили, говорили без умолку (в основном, конечно, она), не замечая бега времени, и только тогда оба опомнились, когда легонько хлопнула входная дверь и мама позвала Леру на кухню.

Но до этого — сколько они всего переговорили! Валерия словно в один плотный штрих стремилась уместить всю жизнь, залпом пересказывая накипевшее: свои мечты, страхи, разочарования.

Лишь единственный раз возникла пауза — необходимая брешь в повествовании, чтобы передохнуть и успокоиться. Отец оставался задумчивым все время, но ничуть не удивленным. В глубоко посаженых серых глазах горело что-то похожее на разгадку, ей постоянно казалось, что он все понимает намного больше, чем она, что любая проблема — не проблема вовсе!

В оглушающем и внезапном молчании, пока они все еще мысленно догоняли цепочку всей этой беседы, Лера с изумлением разглядывала его строгий профиль на фоне прозрачно-белого окна и одной вещи все никак не могла постичь.

— Но почему ты веришь мне? — спросила она. — Ты ни разу не перебил меня, хоть это чистейший вздор… люди не возвращаются однажды в свое прошлое! Так не бывает!

Он посмотрел на нее очень внимательно:

— Откуда нам знать, как бывает? И не бывает ли это постоянно? Люди скрывают в себе такие тайны, от которых содрогнулась бы земля.

— Но, — зачем-то пыталась оспорить Валерия, — это выглядит абсурдно. Будь все так, представляешь, как бы это повлияло на ход истории? Ее можно переписывать тысячи раз…

— А если допустить, что так и происходит? — отвечал он таинственно, от чего мороз пробежал у нее по коже. — Мы имеет только данность, как отчет. Но мы никогда не сможем узнать, сколько у него черновиков.

И вдруг улыбнулся.

— Ты, скорее, сошла с ума, притом — в один день. Неделю, две, три назад эта девочка была другой, я могу поклясться. В одержимость духами я не верю. Будущее, о котором ты говоришь, так опасно придумано, что может дорого обойтись всей семье. И сочинить такое способна либо девочка с самой буйной фантазией, либо совсем уж душевно больная. Либо — это правда. Есть много вариантов. Но знать, что авария на ЧАЭС произошла не из-за оплошности дежурного инженера, проще говоря — халтурщика! — на чем настаивает официальный отчет делегации специалистов, — а по причине плохой конструкции реактора!.. И что ликвидаторы работали в костюмах, не предназначенных для этого, а то и без них… Эту тему никто не тронет в наше время…

— Так ты все знаешь? Я имею в виду…