Девственность и другие рассказы. Порнография. Страницы дневника. - Витольд Гомбрович

«Конкретно» — гениальное слово. С его помощью можно сказать все: гениально запутывающее слово. Теперь мы ехали дорогой на Бжустову, под липами — наполненная чистым светом тень, кони встают, шоры налезают им на хребты, под колесами шуршит песок.

— Хорошо! Вот именно! Так почему же? Если с тем из АК, то почему не с этим?

— Нет.

Ах, эта легкость, с которой женщины говорят «нет». Эта способность отказывать. Это самое «нет» всегда у них в запасе, и когда они найдут его в себе, то становятся безжалостными. Разве что... она была влюблена в Вацлава? Неужели это было причиной ее сдержанности? Я сказал что-то вроде того, что, мол, для Вацлава было бы ударом, если бы он, столь уважающий ее и такой религиозный, принципиальный, узнал о ее «прошлом». Я выразил надежду, что этого ему никогда не скажут, да, лучше, чтобы она его оберегала... его, который верит в их полное духовное взаимопонимание... Она меня обиженно прервала: — А вы что же думаете, что у меня нет моральных принципов?

— У него католическая мораль.

— У меня тоже. Я ведь католичка.

— Так вы, значит, и причащаетесь?

— А как же!

— А в Бога вы верите? Так, буквально, по-католически?

— Если бы я не верила, то не ходила бы на исповедь и к причастию. Вы не думайте! Мне принципы моего будущего мужа очень подходят. А его мать — это почти что моя мать. Сами увидите, что это за женщина! Для меня честь войти в такую семью. — И помолчав немного, добавила, охаживая коней вожжами: — По крайней мере, когда выйду за него, брошу гулять.

Песок. Дорога. Под гору.

К чему это? Вульгарность ее последних слов? «Брошу гулять». Могла бы выразиться и поделикатней. Но отзвук той фразы имел двойной смысл... В ней крылась жажда чистоты, достоинства — и одновременно она была недостойной, принижающей самой своей формулировкой... и все-таки возбуждающей... возбуждающим меня... потому что это опять сближало ее с Каролем. И еще раз, как некогда с Каролем, меня охватило мимолетное разочарование — что от них ничего нельзя дознаться, потому что все, что они говорят, о чем думают, что чувствуют, является лишь игрой возбужденности, постоянным раздражением, разжиганием нарциссического наслаждения — и что они первые падут жертвой своего обольстительства. Эта девушка? Эта девушка, которая была не чем иным, как только приручением к себе, притяжением, одним большим обольщением, гибким, мягким, поглощающим кокетством — когда она так сидела рядом со мной, в своем пальтишке, сложив маленькие, слишком маленькие ручки. «Когда выйду за него, брошу гулять» — прозвучало строго и было актом повиновения — Вацлаву, из-за Вацлава — и представляло сколь фамильярное, столь же и соблазняющее признание собственной слабости. Она возбуждала даже своей добродетелью... но вдали перед нами повозка, ползущая на пригорок, и на козлах, рядом с возницей, Кароль... Кароль... Кароль... На козлах. На пригорке. Вдали. Не знаю, то ли то, что он показался «вдали», то ли то, что он показался «на пригорке»... но в этой композиции, в этой «подаче» Кароля, в этом его появлении было что-то, бесившее меня, и взбешенный, указывая на него пальцем, я сказал:

— А червей-то вы с ним любите давить!

— Да что вам дался этот червь? Он наступил, ну я и придавила.

— Вам прекрасно было известно, что червяк мучается!

— Не пойму, чего вы все...

Опять все было в неизвестности. Она сидела рядом со мной. У меня промелькнула мысль, что надо это бросать — выйти из игры... Мое положение, сводившееся к купанию в их эротизме, было невыносимым! Я должен был как можно скорее заняться чем-то другим, более приличным — заняться более серьезными делами! Разве так трудно было вернуться к нормальному и так хорошо мне известному состоянию, при котором интересным и важным кажется нечто совершенно другое, а такие шалости с молодежью становятся чем-то достойным презрения? Но когда человек возбужден, влюблен в собственное возбуждение, возбуждается им, тогда все остальное для него перестает быть жизнью! Еще раз указывая на Кароля компрометирующим пальцем, я настойчиво гнул свое, желая припереть ее к стенке, вырвать из нее признание:

— Вы существуете не для себя. Вы существуете для другого. Но в этом случае вы созданы для него. Вы принадлежите ему!

— Я? Ему? Что это вам в голову взбрело?

Она рассмеялась. Эти их — ее и его — постоянные запутывающее смешки! Отчаяние.

Она отталкивала его... смеясь... Отталкивала смехом. Ее смех был кратким, он тут же оборвался, был слабым обозначением смеха — но в это краткое мгновенье в ее смехе я усмотрел его смех. Тот же улыбчивый рот, те же зубы. Это было «красиво»... увы, увы, это было «красиво». Оба они были «красивы». Потому она и не хотела!

7

Руда. Обе повозки подъехали к крыльцу. Мы вышли. Появился Вацлав и подбежал к будущей жене, чтобы приветствовать ее на пороге своего собственного дома, а нас принимал с очень спокойной, покоряющей предупредительностью. В прихожей мы целовали иссушенную, мелкую, пахнущую травами и лекарствами руку пожилой пани, старательно, аккуратно пожавшей нам пальцы. Дом был полон, вчера неожиданно приехала семья из-под Львова, которую поместили на втором этаже, в гостиной встали кровати, служанка бегала, на полу посреди узлов и чемоданов играли дети. Видя все это, мы сказали, что на ночь вернемся в Повурную, но пани Амелия не желала соглашаться и просила «не делать ей этого», потому что все как-нибудь поместятся. В пользу скорейшего возвращения домой говорили и другие соображения, в частности, Вацлав сообщил нам, мужчинам, что пришли два человека из АК и просились переночевать и что в данной местности, как следовало из скупых намеков, готовится какая-то операция. Все это создавало довольно нервозную обстановку, но мы уселись в креслах в затемненной гостиной со множеством окон, и началась беседа, а пани Амелия учтиво обратилась к Фридерику и ко мне, расспрашивая о наших судьбах и злоключениях. Ее голова, какая-то необычайно старая и сухая, возносилась над ее шеей как звезда, и человеком она наверняка была неординарным, да и вообще воздух этого места оказался слишком сильным, нет, эти дифирамбы в ее адрес отнюдь не были преувеличением, мы имели дело не со славной деревенской матроной провинциального масштаба, а с личностью, атмосфера которой господствовала с непреодолимой силой. Трудно сказать, что было в основе такого положения вещей. Подобное тому, что демонстрировал Вацлав, но, видимо, еще более глубокое уважение к человеческому существу. Учтивость, возникающая из утонченного чувства собственного достоинства. Почти одухотворенная, вдохновенная, несмотря на безмерную простоту, деликатность. И удивительное благородство. Однако в основе своей все это было безумно категоричным, здесь царило какое-то высшее соображение, абсолютное, пресекающее всяческие сомнения, и для нас — для меня и возможно для Фридерика — этот дом со столь определенной нравственностью стал вдруг чудесным местом отдохновения, оазисом, поскольку здесь правил метафизический, то есть внетелесный принцип, короче говоря, правил освобожденный из тела и слишком почтенный, чтобы гоняться за Геней и Каролем, католический Бог. Такое ощущение, как будто рука мудрой матери отшлепала нас, и нас призвали к порядку, и все возвратилось к истинному измерению. Геня с Каролем, Геня плюс Кароль стали тем, чем были — обычными молодыми людьми, а Геня при Вацлаве стала более значительной, но только из-за любви и супружества. Мы же, старшие, получили обоснование своего старшинства и неожиданно оказались им так сильно ограждены, что речи быть не могло о какой-то угрозе оттуда, снизу. Словом, повторилось то «отрезвление», которое Вацлав привез нам с собой в Повурную, но в еще больших масштабах. Прекратился гнетущий нажим молодых коленей на нашу грудь.

Фридерик ожил. Вытащенный из-под их проклятых ног, ног растаптывающих, он как будто поверил в себя и вздохнул — и сразу же засиял во всем своем блеске. То, что он говорил, замечательным во всяком случае не было, а было обычным, и говорилось для поддержания разговора — но, наполненная его личностью, его переживанием, его сознанием, каждая мелочь приобретала вес. Самое обычное слово, например «окно», или «хлеб», или «спасибо» приобретало совершенно другой смысл в этих устах, которые так хорошо «знали, что говорят». Он сказал: «маленькие удовольствия милы», что также становилось значительным, хотя бы в качестве явной маскировки значительности.

В высшей степени ощутимым стал его своеобразный «модус», тот стиль жизни, который был плодом его развития и переживаний — ставший вдруг донельзя конкретно присутствующим — а впрочем, если человек что-то значит настолько, насколько сам придает себе значение, то в данном случае дело приходилось иметь с великаном, с громадой, ибо трудно было не отдавать себе отчета в том, сколь неординарным явлением был он в собственном восприятии — неординарным не в масштабе социальных ценностей, а как бытие, существование. И это его одинокое величие воспринималось Вацлавом и его матерью с распростертыми объятиями, как будто проявлять уважение доставляло им неизъяснимое удовольствие. Даже Геня — как никак главная персона в этом доме — была отодвинута на второй план, и все начало вертеться вокруг Фридерика.