Холодное время - Варгас Фред

– В тот момент, когда он упал, все остальные еще сидели за столом. Допивали вино, принесенное из погреба накануне, – сказал Мордан, сверившись с записями.

– Так что бригадир?

– Старая гвардия. Сегодня утром из-за этого мелового пятна он вернулся туда осмотреть лестницу.

– Парень не промах, – сказал Вейренк.

– Пожалуй, да. На грязной стене он обнаружил небольшой синий рисунок. Высотой сантиметров пятнадцать. Рисунок полустерт рукавом пиджака, но знак тем не менее просматривается вполне четко.

Мордан пустил по кругу снимки, присланные жандармом.

– Убийца особо не надрывается, – сказал Данглар. – Мел, косметический карандаш, острие ножниц или ножа – ему главное оставить печать, остальное не важно. И как вы могли заметить, он не пытается выставить свой знак на всеобщее обозрение. Но не может удержаться, чтобы не начертить его, для некоторых убийц это дело чести. Как это ни банально, – добавил он, глядя на Ретанкур.

– По-моему, – сказал Адамберг, рассматривая граффити, – в случае с Жаном Брегелем убийца вывел знак левой рукой. Этим объясняется нечеткость линий.

– Почему левой?

– Потому что правая была вся в крови.

– И что нам это дает? – спросил Ноэль. Человек поверхностный и агрессивный, к тому же мачо, он при этом был далеко не дурак.

– Дело в том, лейтенант, что случай Брегеля, не путать с Брейгелем, вписывается в нашу серию.

– Что еще за Брегель, который не Брейгель?

– Спросите Бурлена, это его слова.

– Когда слышишь “Брегель”, – объяснил Данглар, – поневоле думаешь, что речь идет о Брейгеле Старшем, фламандском художнике шестнадцатого века.

– Нет, – сказал Ноэль, – ничего такого поневоле не думаешь.

– Тоже верно, – согласился Адамберг. – Мордан, фамилия жертвы, фотография, род занятий?

– Анжелино Гонсалес. Профессор зоологии, преподавал в университете Лаваля в Квебеке, потом в парижском Жюссьё. Выйдя на пенсию, жил у сестры, но собирался купить квартиру в Бретани. Он бретонец.

– Анжелино Гонсалес – бретонец? – усмехнулся Ноэль.

– Заткнитесь, Ноэль, – просто сказал Адамберг и чуть было не добавил: “Вы-то сами откуда родом?”, но сдержался, поскольку в одно прекрасное рождественское утро новорожденного лейтенанта подобрали на заснеженном крыльце работники социальных служб. Прямо как в сказке, сказал бы Мордан, только ничего сказочного в этом, увы, не было.

– Какого рода зоологии? – спросил Вуазне.

– Он занимался птицами.

– Виктор говорил, что в их группе был специалист по гагаркам, – сказал Керноркян.

– Тут не уточняется, был ли Гонсалес орнитологом, – сказал Мордан.

– Исландия нас больше не интересует, – напомнил Меркаде.

– Совершенно не интересует, – подтвердил Адамберг. – Жюстен, проверьте все же его паспорт.

– Уже проверили, – сказал Мордан, – но его выдали всего восемь лет назад. В нем отмечены два полета из Франции в Канаду и обратно, и все.

– Исландия нас не интересует, – повторил Меркаде.

– Вот заладил! – сказал Данглар с легким раздражением в голосе.

– Нет ничего удивительного, – сказал Адамберг, – что Исландия то и дело всплывает у нас в мыслях. Перешлите фото Анжелино Гонсалеса президенту Общества. И Виктору тоже.

– Какого хрена, – сказал Данглар. – Виктору-то зачем?

– На всякий случай, – сказал Адамберг, поднимаясь. – Не волнуйтесь, белые скалы остались у нас далеко позади. Впрочем, боюсь, что наше путешествие в вечную мерзлоту Робеспьера окажется куда более леденящим душу.

Все разбрелись в разные стороны, одни отправились обедать в “Рожок”, другие к “Философам”, третьи удовольствовались сэндвичем на рабочем месте, как, например, Адамберг, которому было чем заняться – а именно дописать свою акварель.

Ответы не заставили себя ждать. Виктор сообщил, что “в жизни не видел этого типа, не имеющего ничего общего с любителем северных птиц”, а вот Франсуа Шато вроде бы узнал его. Но он попросил прислать другие снимки, чтобы убедиться в своей правоте.

Они назначили встречу на три часа в офисе Общества. Им, безусловно, было оказано доверие, правда при условии, что если с ними придет Вейренк, то непременно в головном уборе. И он послушался, прикрыв свою шевелюру черной кепкой с надписью “Париж” золотистыми буквами.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– У нас на складе ничего больше не нашлось, – сказал он. – И еще я одолжил у Ретанкур защитную куртку. Хорошо, правда? Я пойду следом за вами.

– Почему, что бы мы ни делали, – сказал Адамберг, – в нас все равно узнают полицейских?

– По испытующему взгляду, – хмыкнул Данглар. – Мы проявляем бдительность по поводу и без повода, мы подозрительны, уверены в собственной власти и всегда настороже. Все дело в феромонах, а внешность обманчива.

– Кстати, о внешности, – сказал Адамберг, – это вы, Данглар, сняли нас вчера в облачении депутатов восемнадцатого века и разослали картинки на мобильники всему уголовному розыску?

– Конечно. По-моему, мы выглядим весьма достойно.

– Вот все повеселились-то.

– Смех – это защитная реакция на сильные ощущения. Вы, кстати, очень всем понравились. Фруасси влюбилась в вас ровно в девять двадцать утра. Это поколебало ваш привычный образ, сложившийся у них в воображении. И у мужчин, и у женщин.

– Отлично, Данглар. А смысл?

– И нашим, и вашим.

Адамберг уже привык, что ему нечем парировать реплики своего помощника.

Глава 20

– Ей-богу, мне кажется, я его здесь видел, – сказал Франсуа Шато, изучив фотографии, принесенные Адамбергом. – Снимите уже кепку, лейтенант, – улыбнувшись, добавил он.

– Это Анжелино Гонсалес, – сказал Вейренк, сняв кепку и встряхнув волосами.

– Вам, лейтенант, не в революционном Конвенте надо выступать, – продолжал Шато, по-прежнему улыбаясь, – а в римском Сенате. С вас бы античный бюст лепить, вы бы имели там успех. Но извините, я отвлекся. Анжелино Гонсалес? Мне неизвестны их имена, я же вас предупреждал.

– Но вы наблюдаете за ними, – сказал Адамберг.

– Мы должны понимать, что за народ, так сказать, тут собирается. После заседаний – вы вчера слишком рано ушли – в соседнем зале накрывается шведский стол. Платный, но почти все приходят, чтобы не только поесть и выпить, но и наговориться вволю. Я тоже иногда туда забредаю и слышу разные разговоры. В общем, я почти уверен, что семьдесят пять процентов наших членов – профессиональные историки, что не мешает им давать волю эмоциям. Еще пятнадцать – это любознательные и пытливые дилетанты, люди самых разных профессий. Среди нас может оказаться, прошу прощения, даже полицейский вроде майора Данглара. В десяти оставшихся процентах попадается кто угодно, так сказать, свободные художники, чиновники, психологи и психиатры, предприниматели, преподаватели, профессора, ну и театральные деятели. Среди нас есть несколько артистов, но должен отметить, что любовь к истории не очень вяжется с практическими занятиями искусством. За последние лет двенадцать я изучил здешний контингент. Всех без исключения привлекают костюмированные представления, верность текстов оригиналу, воссоздание атмосферы тех лет и – думаю, я прав, – возможность надеть фрак. Это возвышает.

– Я заметил, – сказал Данглар.

– Вот видите. Уже не говоря о том, что всем хочется сыграть роль, пусть без слов. Здесь, майор, они существуют полноценно, и каждый голос нам важен. На заседаниях мы голосуем. Участвуем в зарождении идей, в разработке законов. Короче, приобретаем значимость.

– А непостоянные члены? – спросил Адамберг.

– Я их тоже не упускаю из вида. Вот среди них как раз могут обнаружиться “кроты”, шпионы, враги. Они освобождены от ежегодных взносов – а это, кстати, довольно дорого, представьте себе, во что нам обходятся одни только костюмы и чистка, – и имеют право на три заседания в год на условиях разовой оплаты, как в театре. Без них нельзя: все наши завсегдатаи начинали как непостоянные. Но кто-то из них, конечно, так и остается редким гостем. Как, например, и это понятно, Анри Мафоре, а также Алиса Готье и ваш третий покойник, однофамилец художника.