Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

К тому же одно дело – дом, а другое – человек.

– А не то всё. – Широколобый хищно улыбнулся, потом прищурился. – Знакомая мордашка… Актеришка, да? Что, перед девочками этим козыряешь?

– Чего тебе?

– Я же сказал… – Парень вздохнул, будто объяснял несмышленому малолетке. – С девочкой красивой танцевать хочу. А тут ты столбом стал. Ну-ка, брысь.

Он шагнул, обходя Радика, и снова попытался схватить Лилю за руку.

– Не трогай, дурак! – вскрикнула она.

– Грабли убери, – неуверенно предупредил Радик.

Широколобый показушно нахмурился.

– Ну вот, – сказал он, словно в реакции девушки был виноват Радик.

– Что тут? – резко спросил Элер, выныривая из-за спины плосколицего.

– Влюбляемся, ссоримся, – пожал плечами наглец. Под мешковатым пиджаком бугрились мышцы. – А ты кто? Режиссер?

– Дирижер, – фыркнул Элер.

На них смотрели десятки лиц.

– Ребята, не надо! – пискнула Света. – Пойдем отсюда.

Элер даже не повернулся.

– Самый здоровый? – спросил он у широколобого.

– Проверить хочешь?

– А пошли! За сцену!

– Айда.

Элер отдал Свете пломбир и направился за сцену. Радик поплелся за другом, в желудке ныло, ладони покалывало. Он чувствовал взгляд Лили и проклинал себя за нерешительность, страх. Элер – другое дело, сразу включился, кулаки сжаты, уверенный, цельный, если и страшно ему, то в удар этот страх запихнет, в чужое лицо, а он, он… Почему всегда ступор, почему желе в руках и ногах? Как тогда, на Кашгарке, среди раскиданных до основания домов, на обломках саманной крыши тетушкиного дома, с которой он увидел исчезающую в разломе Одиху, ее перекошенное, бессмысленное в смерти лицо и, секундой раньше, чудовище, огромное насекомое, обхватившее тело тети короткими мощными конечностями, терзающее его клешнями. Парализованный ужасом, он стоял и смотрел, не в силах хотя бы закричать, а в ушах звучала призывная трель закованной в панцирь твари, уползавшей с добычей в нору.

В сам Ад.

– Тебе, фраер, девок мало? – услышал Радик голос Элера.

Они стояли на заплеванном бетонном ободке за ракушкой эстрады.

– Тише, тише, – с вызывающим спокойствием ответил широколобый. – Чего разорался, не видят тебя девчонки.

– Что-о?!

Плосколицый подтолкнул товарища:

– Хули ты с ним цедишь? Вломи.

Вокруг них собиралась толпа.

– Да жалко ущербных.

– Ты где здесь ущербных увидел?! – прорычал Элер. Он толкался с противником взглядами.

Радику хотелось одернуть, урезонить друга: он не знал, как себя поведет, если начнется драка.

– Урой соплю, Клыч! – подзадоривал плосколицый.

– А-а… Глаз много, менты кругом, не дадут размяться как следует. Наука мимо пройдет, – лыбился Клыч.

– Ссышь? – лыбился в ответ Элер.

– А мы узнаем. Давай завтра словимся, два на два?

– А давай!

– Тогда забиваемся. – Широколобый надвинулся на Элера, голова к голове, чтобы не услышал весь парк.

Зрители расстроенно загудели. Радик выдохнул: завтра. Он снова провалился из одного омута в другой. Увидел тетю в черно-белом крепдешиновом платье, белый с красной каймой платок, концы которого были связаны узелком – «чтобы не забыть о делах», черную дыру в фундаменте…

– Пошли к девчонкам, – сказал Элер, и Радик вынырнул. – Завтра с клоунами разберемся. На Кашгарке стрелу забили.

Радик поравнялся с другом.

– Туда же не пускают. – Он старался держаться бодро, хотя внутри ныло и клокотало. На Кашгарке…

– И что? – Элер поднял руку и замахал девушкам. Он улыбался во весь рот. Преданный друг, воин, победитель, и не беда, что сражение перенесли.

– Ничего, – тихо произнес Радик.

Они еще немного потанцевали, а потом Лиля сказала, что им пора. Шагая под фонарями аллеи, из одного желтого круга в другой, Радик успокоился, переключился на близость Лили, ее дыхание, уставший, но веселый голос.

Он поцеловал ее, или она его, а потом они стояли под каштаном и подглядывали с понимающими, глупыми улыбками на долго целующихся Элера и Свету.

– Не оторвать, – шепнула Лиля. – Пошли, догонят.

Радик кивнул, чувствуя новый прилив зависти: друг и здесь шел напролом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Провожая девчонок, он старался не думать о завтрашнем дне.

Получалось плохо.

2. ЛИЛЯ

За неделю до ташкентского землетрясения Лиле Славиной стукнуло девятнадцать. После семилетки в родной Дубовке она окончила Волгоградское строительное училище и уже год работала штукатуром-маляром.

Двадцать седьмого апреля их бригаду погрузили на машину и доставили в Управление спецмонтажстроя. Перед собранием выступил русоволосый бригадир Антон, которого Лиля часто видела во снах, очень близко и истомно. Антон рассказал о страшном землетрясении в Ташкенте, о дружбе народов, взаимопомощи и мобилизации.

– Нужны молодые специалисты и строители, – объявил бригадир, – добровольцы, которые примут участие в восстановлении Ташкента. Кто может? Судимым руки не тянуть!

Через три дня комсомолка Лиля смотрела в окно вагона стройпоезда «Волгоград – Ташкент». Рядом сидела миниатюрная Света, ее подруга. «Женский» вагон полнился голосами. Лиля думала о тюбетейках, мешках с урюком на базарной площади, невыносимой жаре и раскаленном песке, в котором можно варить куриные яйца. Она не знала, чего ждать от Ташкента.

– Как мы там будем? – спросила Света, словно прочитав ее мысли. – Где они воду берут?

– Поживем – увидим, – пожала плечами Лиля, а потом улыбнулась. – Парня тебе найдем.

– На верблюде?

Девчонки захохотали.

Маленький ташкентский вокзал встретил улыбчивыми лицами, цветами, узбекскими дойрами, похожими на пионерские барабаны, и золотыми бликами на длинных духовых трубах, сурнаях. Строителей принимали с неслыханными почестями. Лиле поднесли букет красных роз, обернутый в газету, она укололась о шипы, но с благодарностью зарылась лицом в шелк лепестков. К ее плечу прижалась голова Светы, глаза подруги блестели, под острым подбородком благоухали розы.

В зной вокзала прибывали поезда из Пензенской, Челябинской, Саратовской областей. Играла музыка, толпа кричала: «Спасибо!» Аванс, но Лиля знала – будет за что, и очень скоро, уж они постараются. Она начинала влюбляться в Ташкент, в этот разрушенный стихийным бедствием город на краю Союза, пахнущий горным ветром, пылью, спелыми персиками и красным портвейном. В город, который еще не видела, но уже чувствовала.

Поселили на юго-западе столицы, в районе Чиланзара. Сначала жили в армейской палатке, потом перебрались в вагончик, вместе с еще четырьмя незамужними коллегами. Девчонкам намекнули на общежитие тракторосборочного завода в скором будущем, а пока они обитали на колесах в строительном городке, под присмотром патрулей, сформированных из работниц фабрики «Малика». Узбечки угощали ароматной самсой и сытной шавлей, напоминающей клейкий плов (Лиля быстро впитывала все местное, колоритное), пили вместе с девушками-строителями чай и рассказывали о городе.

Ей перестал сниться русоволосый Антон, все чаще в сновидениях она брела по ташкентскому «бродвею», по опутавшим Алайский рынок улочкам. Город жил на асфальте: палатки-квартиры, палатки-аптеки, палатки-столовые, палатки-амбулатории, почтовые палатки. Под навесами по-спартански горели лампочки. Глинобитные, одноэтажные дома – те, что не превратились в руины, – стояли пустыми, растрескавшиеся стены подпирали контрфорсы. Ввалившиеся крыши, зубастые оконные рамы, лозунги на уцелевших дувалах: «Трясемся, но не сдаемся!», «Ташкент скоро станет лучшим городом страны!» Со временем в сон стали просачиваться тревожные звуки или, скорее, ощущения. В пятки проникал подземный гул, усиливался с каждым шагом, срастался с костями невидимыми щупальцами. Из широкой трещины, изгибы которой задавали маршрут Лили, словно пар поднимался другой звук-ощущение – шум работающего огромного мотора или механизма. Живого механизма.

Лиля всегда просыпалась, когда рокот обретал плоть, сгущался до тени, до движения… когда из трещины появлялась…