Стиль модерн - Ирэн Фрэн

Однажды утром Файя начала перебирать свои платья. Открыла чемоданы, вынула оттуда туники, юбки, костюмы для яхты, для пляжа.

Она пошла в туалетную комнату, а он продолжал мечтать о радостях, ждущих их в Довиле, лаская ее платья, разбросанные в беспорядке на креслах. Он поднял одно, похожее на манто: оно было отделано довольно тяжелой парчой и огромными накладными розами из бархата, такими же, какими были расшиты все ее пояса. Она повторяла мотив этих цветов вокруг себя — на лаковых комодах, на бумаге для писем, на носовых платках.

Пресытившись нежностью бархата, немного стыдясь мальчишества своего поступка, Стив собирался положить платье на место, когда какой-то предмет выскользнул из внутреннего кармана. На самом деле, пустяк: маленькая стеклянная гондола, завернутая в шелковую бумагу, вещица довольно скверного вкуса. И скомканная записка с венским адресом и несколькими словами по-французски.

Стиву потребовалось время, чтобы прочесть ее. Тем не менее смысл был ясен: это было объяснение в любви, сопровождаемое упоминанием об украшении, которое Файя должна была получить по прибытии на улице де Ля Пэ как плату за свою благосклонность, и тысяча извинений за внезапный отъезд.

Стив ринулся в ванную комнату. Файя еще не была причесана, он схватил ее за волосы и помахал перед ней запиской:

— Где это украшение? Ты уже взяла его? Ответь!

Она поправила бретельки дезабилье, но не ответила.

— Ты мне это скажешь сейчас же, или я отведу тебя к ювелиру и заставлю там признаться!

Файя упорствовала в своем молчании. Он отпустил ее волосы, бросил на пол стеклянную гондолу и растоптал. Она улыбнулась, подошла к нему, открыла объятия, пытаясь поцеловать.

— В конце концов, Стив, что за глупая ревность! Я тебе это говорила тысячу раз! Удовольствие…

— Кончилось удовольствие! Кончено и со всем остальным… — Ему изменил голос. — Где ожерелье? Я хочу его видеть. Я знаю, оно у тебя. Я приказываю тебе!

Ее взгляд стал острым, веки набухли.

— Ты хочешь их видеть, драгоценности кокотки? Ну что ж, вот они!

Файя вернулась в спальню, нагнулась к комоду, открыла потайной ящик, вынула оттуда длинный черный футляр с выбитым на нем именем ювелира, указанным в записке. Она сняла крышку и высыпала перед Стивом ожерелье в бриллиантах и сапфирах:

— Вот они, драгоценности банкира! Ну и что? Еще один, которого я больше не увижу.

Она замешкалась, закинула волосы за спину и свернулась комочком на подушках.

— Я не танцовщица. Все, что я умею, — брать драгоценности. И хранить их. Твои жемчуга, это ожерелье, остальное. Деньги — моя единственная защита от мира. От людей. От всего.

— И от меня?

— От тебя тоже.

— Но почему?

— Ты ревнив, Стив. А я хочу быть свободной.

Он сжал в руках камни с такой силой, что они до крови врезались в кожу. Ему хотелось бросить их ей в лицо, разорвать ее на части, убить в ту же минуту.

— Свободной, понимаешь?

Он положил голову на спинку кровати. Свободна! Абсурд, безумие, как и все остальное. Свободен, был ли он свободен с того момента, как познакомился с нею? Есть ли в любви что-нибудь еще, кроме полного порабощения? Священное рабство — он нисколько не сожалел о нем, даже после этих ужасных слов он был готов начать все сначала.

Нужно выиграть время. Он — идиот. Больше никогда никаких вопросов, никаких сцен. Выиграть Файю. Сохранить ее, увезти. Даже если ему не суждено жениться на ней. Он подошел к комоду и стал складывать в футляр рассыпавшиеся камни.

И тут прозвучало слово, смысл которого не сразу дошел до него, настолько тихим был ее голос.

— Уходи.

Стив почувствовал звон в ушах. Как перед грозой.

— Уходи! — уже крикнула Файя.

В этот же вечер он вернулся к своим аэропланам.

В лагере царило то же странное возбуждение, что и в столице. Стив наконец-то узнал, что Франция, следуя неумолимой логике союзничества, готовилась с минуты на минуту объявить войну своему немецкому соседу. В армию записывали всех добровольцев, особенно авиаторов. Стив не раздумывал ни секунды, смерть его не страшила, поскольку он даже представить себе не мог, что его аэроплан сможет взорваться или рухнуть.

Подписывая обязательство, он вспомнил фразу Лианы — единственную, произнесенную ею в адрес подруги: «Файя никого не любит…» Перо дрогнуло в руке. Конечно, Файя никого не любит! Теперь он в этом убедился. Правда, и это его не утешало. Он был уверен, что если смерть выйдет ему навстречу из самой глубины облаков, у нее будет великолепное дьявольское лицо белокурой девушки — той, которую отныне он называл Suicidal Siren[44].

Второй период. 1914–1917

Окоянное лето

Глава десятая

Любови уготована плохая судьба,

как и всему, что случается в сказках,

чему невозможно что-либо противопоставить

с того момента как закончилось волшебство.

Марсель Пруст. Обретенное время

В первые дни войны только парижские кокотки остались в стороне от всеобщей лихорадки. Всюду — от вокзалов до бульваров — царило мстительное оживление. С пылом были разгромлены лавочки, принадлежавшие, по слухам или на самом деле, немцам или австро-венграм. По любому поводу распевали «Марсельезу», на каждом шагу поминали «грязных бошей», а в обиход вошли новые слова, весьма странные для тех, кто жил за счет торговли своими прелестями. Эти строгие напыщенные выражения повторялись повсюду, их можно было увидеть в любой газете: долг перед родиной, героическая жертва. Тут был целый список добродетелей; если случайно заходила речь о предназначении женщин во время войны, все хором говорили о самоотверженности матерей, возвышенном благородстве жен, чистом и святом рвении дочерей и сестер. Время удовольствий закончилось.

Наконец, паника охватила и содержанок. Война застала их врасплох в кафе-танго, где они тихонечко дожидались начала дачного сезона, уверенные в том, что слухи о мобилизации были лишь дипломатическим кривлянием, поскольку совершенно невозможно, чтобы великие и богатые мира сего не выступили бы этим летом, как и всегда, на той единственной подходящей сцене, имя которой Довиль, пляж, «Нормандия». Некоторые светлые умы пытались избавить этих дам от их слепоты. Как притчу, им напоминали историю одного из пассажиров «Титаника», отказывавшегося верить в правдоподобность кораблекрушения: он остался в своем кресле, наблюдая затухающие огоньки в порфировых плошках и повторяя до последней минуты, пока корабль не погрузился в темноту: «Нет, это невозможно, потому что завтра бал…»