Оркестр меньшинств - Чигози Обиома

лицо руками, повернувшись к стене.

– Мамочка, кеди ихе мере ну?[44] – спросил он, потому что в минуты напряжения переходил на язык, к которому был более привычен. – Почему ты плачешь, почему ты плачешь, мамочка? Что случилось?

Она повернулась, хотела его обнять, но он сделал шаг назад, потому что был в грязной одежде. Она остановилась в дюйме от него, посмотрела на него красными глазами.

– Почему они так поступают со мной, обим? Почему?

– Что случилось? Скажи мне, что случилось?

Она рассказала: ее отец спрашивал, встречается ли она все еще с ним, и угрожал ей. Вмешалась мать, сказала, что он слишком строг, но отец продолжал, словно и не слышал ее.

– Все в порядке, – проговорил он. – Все будет в порядке в конце концов.

– Нет, Нонсо, нет! – возразила она, снова хлопнув ладонью по стене. – Ничего не будет в порядке. Как оно может быть в порядке? Я больше не вернусь в этот дом. Не вернусь. Лучше умереть. И что же это за семья такая?

Он видел ее ярость, и сердце переворачивалось у него в груди. Он не знал, что делать. Старые отцы в своей щедрой мудрости говорят, что человек, спасая других, спасает себя. Если ее невозможно спасти из той ситуации, которая связала их, как невидимые веревки, то невозможно спасти и его. И ничто на самом деле не будет в порядке. Он смотрел на нее – она сделала несколько шагов к двери, остановилась, прижала руки к груди. Потом повернулась к нему:

– Я привезла… привезла некоторые свои вещи, и я остаюсь здесь. Я остаюсь здесь.

Она открыла дверь и вышла из дома. Он вышел за ней на крыльцо, смотрел, как она открыла багажник и вернулась со светлой сумкой с надписью «Гана-должна-уйти». Потом с заднего сиденья она достала пару туфель и нейлоновую сумку. Он смотрел на нее с радостью, внутренне счастливый оттого, что он наконец будет не один.

Но бо́льшую часть той недели ее телефон все звонил и звонил, иногда долго звонил. И каждый раз Ндали смотрела на экран и говорила моему хозяину: «Это отец» или «Это мама». И он каждый раз просил ее ответить на звонок, но она не отвечала. Потому что у нее была сила воли, как у великих матерей. Она просто шипела в ответ на просьбу моего хозяина и переключала свое внимание на что-то другое, как человек, стоящий выше всяких укоров или выше страха перед укорами. Мой хозяин восхищался этим ее качеством. Каждый раз, когда она делала это, он вспоминал о похожей черте у своей матери.

В середине второй недели родители приехали к ней в университет и ждали ее у выхода из аудитории, но она проигнорировала их и ушла со своей подружкой Лидией. Когда она рассказала ему об этом, у него появилось опасение, что она начинает отвергать свою семью из-за него. Хотя он со временем стал прикладывать все больше усилий спасти ситуацию, но не мог отрицать, что ее любовь к нему, казалось, только окрепла за эти дни. Потому что у него возникло такое ощущение, будто она отобрала свою любовь у всех остальных и всю ее отдала ему. И в эти дни она дважды плакала, когда они занимались любовью. И в эти дни она испекла ему сладкий пирог, написала ему стихотворение и пела для него. А один раз, когда он спал, она сняла рогатку со стены, выбежала с ней во двор и, испугав летавшего над фермой стервятника, прогнала его. И часть его хотела бы продлить эти дни, потому что, хотя они и не были женаты, ему казалось, что они муж и жена. Он хотел занять центральное место в ее жизни, обойти границы и запечатать все выходы. Он всегда боялся, что не сможет заполучить эту женщину, но теперь она принадлежала ему, и он не мог себе позволить потерять ее. Но с его страхом перед тем, что она делает, расцветала и его привязанность к ней, и ее привязанность к нему.

Именно в этот период она побывала с ним в Энугу. В то памятное утро его жизни он проснулся рано и увидел, что она уже одета, на ней платье из ткани анкара и ситцевый шарфик, она просматривает журнал учета птичьего поголовья, помешивая чай в чашке.

– Ты куда-то собралась, мамочка?

– Доброе утро, дорогой.

– Доброе утро, – сказал он.

– Нет, я тоже еду в Энугу.

– Что? Мамочка…

– Я хочу поехать, Нонсо. Я тут ничего не делаю. Я хочу знать о тебе все. И о птицах тоже. Мне это нравится.

Он был настолько поражен, что не мог найти слов. Он посмотрел на обеденный стол и увидел на нем одну из пластиковых емкостей, почти во всех двенадцати ее углублениях были яйца.

– Эти от бройлеров?

Она кивнула:

– Я их собрала около шести часов. Они еще продолжают нестись.

Он улыбнулся: больше всего в уходе за птицами ей нравилась сборка яиц. Этот феномен – откладывание яиц – и то, как часто это происходит у кур, очаровывали ее.

– Хорошо, мамочка, но рынок Огбете…

– Все в порядке, Нонсо. Все в порядке. Я не яйцо. Я тебе сказала – мне не нравится, когда ты обращаешься со мной как с яйцом. Я такая же, как ты. Я хочу поехать.

Он вперил взгляд в ее лицо, и в ее глазах он увидел, что она ничуть не кривит душой. Он кивнул.

– О'кей, тогда позволь мне принять душ, – сказал он и поспешил в ванную.

Позднее они завезли яйца в ресторан по соседству, и он сказал, что заедет за оплатой на обратном пути из Энугу. Они выехали на шоссе, и он понял, что никогда еще не испытывал такой радости в поездке. На мосту через реку Амату она рассказала ему, как ей было плохо в тот вечер, когда он впервые увидел ее на этом мосту. Она поехала в Лагос, провела два месяца у дядюшки и там часто думала о нем. И каждый раз, вспоминая его, она смеялась – он показался ей таким странным. А он в свою очередь рассказал ей, как вернулся на реку и стал искать птиц, но не нашел, и как он злился на себя.

– Я на днях думала, – сказала она, – как может человек, который любит птиц, как ты, сделать то, что ты сделал. Почему ты это сделал?

Он посмотрел на нее:

– Не знаю, мамочка.

Как только он произнес эти слова, ему пришло в