Белый ферзь - Андрей Измайлов

Троица наконец-то встала на ноги, пшла вон. «Предводитель» замялся на выходе у порога. Ни дать ни взять — канюка-переросток у дверей учительской: отда-айте дневник, отда-а-айте…

— Что?! — непреклонным злорадным завучем соизволил обратить внимание ЮК.

— Н-н… — пшел вон «предводитель»-переросток, осознав, что дневника, то бишь револьвера «RG-89», не получит, и так-то слишком долго испытывает терпение.

— Рад вас видеть, Юрий Дмитриевич! — уже нормально и действительно радушно сказал Штейншрайбер. — Извините, что я вас немного того… использовал. Мы просто как раз заканчивали, и — вы… У этих глупых мальчиков извращенное представление о благосостоянии нищих столичных патологоанатомов. Так что мы как раз заканчивали…

— Я помешал?

— Да как вам сказать… — Дважды еврей распахнул белый халат в подозрительных, но не кровавых, нет, не кровавых пятнах, и потому еще более подозрительных. Полез куда-то под свитер, извлек оттуда «мыльницу»-диктофон и отдавил клавишу перемотки, стопанул, включил. «Занято!» — рявкнул диктофон голосом «предводителя». — Вот! Вот отсюда мы и сотрем… Я, понимаете ли, Юрий Дмитриевич, всегда соблюдаю закон, даже когда он, закон, не работает. А ваши энергичные действия, Юрий Дмитриевич, несколько разрушили мои планы…

Оказывается, гоп-компания приходила к дважды еврею уже дважды.

Первый раз с места в карьер затребовала денег, если ты патологоанатом и «сидишь» на золотых коронках и человечьих запчастях.

Давид Енохович со свойственной ему убедительностью растолковал, что денег надо собрать, что в тумбочке он их не держит, что деньги должны крутиться, что приходите в следующий раз, тогда непременно, какие могут быть возражения, он, патологоанатом, ведь знает, в каком ужасном мире мы живем. Это не мир, это кош-шмар! (Да какой-такой особенный кошмар?! На-армальный кошмар, ха-ароший кошмар!)

Второй раз, то есть вот только что, гоп-компания пришла, раскатав губу, но Давид Енохович уже побывал в своем отделении милиции, где ему присоветовали не нервничать, а записать на пленку разговоры и обязательно (обязательно, гражданин Штерн… Шейн… райбер, понимаете, обязательно!) вынудить рэкетиров произнести, во-первых, «давай денег!», во-вторых, сумму. Тогда правоохранители получат все основания брать быка за рога, всех троих, когда гоп-компания явится в третий раз. Только так, и не иначе. Убедить вымогателей, что при повторном их визите им не морочат голову, а в самом деле необходима еще одна, третья встреча, — это головная боль заявителя, но не правоохранительных органов.

Ну да Штейншрайбер всегда отличался талантом убеждения. И ведь они, мальчики, сказали-таки всё требуемое. Поэтому Давид Енохович был весьма удовлетворен в тот момент, когда Юрий Дмитриевич постучался, и даже позволил себе немножко пошутить. Дело-то уже сделано, можно скинуть с себя личину еврея-кровопивца, испуганного бравой гоп-компанией, уверенной, что еврей-кровопивец не пойдет к ментам, ибо обдирает покойников и, ясное дело, пьет кровь христианских младенцев.

— Я вас не очень огорошил, Юрий Дмитриевич? — спросил Штейншрайбер, подразумевая неожиданную цитату из «Незабвенной». Мол, как я их, а?!

— Не очень.

— А вы узнали откуда?

— Узнал. Во. Ивлин.

— Точно! Я думаю, у мальчиков стало холодно в штанах. Вы уж простите мне мою маленькую слабость.

— А вы мне мою.

— Что-о вы, Юрий Дмитриевич! Наоборот. Я, правда, полагал, что всё будет немножко иначе, но… Я почему-то сейчас думаю, что мальчики в третий раз не появятся. Я бы с ними тоже мог договориться иначе. И санитары у нас подходящие… Но хотелось все-таки с соблюдением формальностей… Кстати, Юрий Дмитриевич, а ЧЬЯ у нас территория? Просто чтобы знать.

— Не имею понятия!

— Ну да, разумеется. Просто вы были такой убедительный, такой…

— Спасибо. Я понял.

— Ох, извините, не то сказал.

…Он, Давид Енохович Штейншрайбер, сказал НЕ ТО десятью минутами раньше и в самом деле огорошил Колчина ПОПАДАНИЕМ «Незабвенной» — аккурат к цели посещения ЮК.

«Не очень», — сказал Колчин Штейншрайберу и покривил душой. Очень. Очень и очень.

А уж когда Колчин объяснил Штейншрайберу цель своего посещения, тот заизвинялся настолько бурно, что Колчину впервые за все годы знакомства и взаиморасположения захотелось заткнуть сиплый фонтан Давида Еноховича.

И Давид Енохович, уловив эту эмоцию, заизвинялся и вовсе неукротимо: не за цитату как таковую, тогда как у Юрия Дмитриевича исчезла жена… а за то, что извинениями априорно предопределял судьбу исчезнувшей жены Юрия Дмитриевича.

Разумеется, само собой, как же иначе, непременно. Давид Енохович Штейншрайбер сделает все от него зависящее, а от него зависит немало. Но, может быть, Юрий Дмитриевич рано паникует, может быть, Юрий Дми…

— Паникую? — переспросил ЮК.

— Ох, извините, не то сказал.

— А что вы скажете о краже в «Публичке»? — резко перепрыгнул на другую волну Колчин, будто крутанул ручку радиоприемника. — Слыхали? — Лучшая волна, способная отвлечь книгочея Штейншрайбера от зацикливания на извинениях. Заодно — подтверждение: не паникует ЮК. У ЮК жена исчезла, а он с книгочеем о краденых книжках…

— Не то слово «слыхал», не то слово, Юрий Дмитриевич! Более того! Я ведь эту марамойку учил, я ее, не побоюсь этого слова, вы… пестовал. А вы не знаете? И я не знаю, откуда она вдруг доктор филологии! Она патологоанатом. Неплохая профессия для молодой, симпатичной женщины, вы не находите? Она у меня практику проходила, приезжала из Ленинграда.

— Какая… женщина? — действительно не понял Колчин.

— Сусанна. И не Сван она была тогда. А — Голубева. Сплошные птичьи фамилии, а?!

— Почему птичьи? — по инерции спросил Колчин, будто иных вопросов, более основательных, к Давиду Еноховичу Штейншрайберу у него не осталось.

— Сван — лебедь. Шван. Он Швайн, а не Шван. Ее муж. Такую библиотеку вывез, поц!

9

Отношения между отечественными мастерами единоборств трудно характеризовать как идиллические. Тот же раздрай, что и на родине каратэ-до. За вычетом традиционной японской выдержки, непроницаемой мимики (улыбка, да, — но что там, в голове, делается? «не обманывайтесь нашими улыбками…») и ритуальной вежливости. С приплюсовкой традиционной расейской привычки рвать рубаху на груди чуть что, непомерного тщеславия (советское — значит лучшее!), гипертрофированной доброжелательности к ближнему в сочетании с личным самоотвержением (это ты, Господи? это я, желай себе чего угодно, сделаю, но у твоего соседа будет того же вдвое больше! ага, Господи, кинь на мой дом бомбу!).

Чтобы не будить спящую собаку в родном отечестве, лучше предпринять краткий экскурс — восточней, много восточней. Они там все равно русского языка не знают, не понимают. А если и прочтут, если отыщется переводчик, то смело можно уповать на упомянутую традиционную выдержку и на значительную географическую удаленность — пока доберутся до крамольника, или выдохнутся, или поостынут. То ли дело наши, доморощенные: кто имелся в виду?! не мы?! а почему похоже?! Ну их совсем — взрывных-неуравновешенных!

А Япония… Что ж Япония. Понятно — сетокан.

А придумал сётокан Фунакоси. Кстати, окинавец. И занимался по той самой системе шоринджи-рю, откуда произросло Косики-каратэ.

Занимался он занимался, а потом его пригласили выступить на празднике в Токио — показательные, показательные!

Надо сразу избавиться от глубокого заблуждения, что японцы с рождения, с пеленок начинают стричь ногами, прыгать до потолка, крушить кирпичи — и так с незапамятных времен. Времена как раз памятные — наш век, двадцатый. И в школах японских преподается не каратэ-до, а дзю-до.

А тут Фунакоси приехал. Показал. И ему сразу предложили преподавать у студентов. Согласился. Почему бы и нет.

Но очень скоро понял — нет, не тянут студенты классическое каратэ-до, слабоваты. И духовно, и физически. Исторически так сложилось. Зажатые они, замкнутые, у них и контакт с внешним миром не так давно наладился — в шестнадцатом веке, когда их португальцы, что называется, «открыли», и то постольку поскольку, ибо всерьез общение завязалось лишь с приходом… фрегата «Палла-да», того самого, гончаровского, а это уже и не шестнадцатый век, понимать надо.

Вот окинавцы — да, душа нараспашку, островок мелкий, островитяне крупные, пиратствовали вовсю, и в Поднебесную наведывались, и в Корею.

Так что окинавское каратэ — ойо классическое. А японские студенты — не тянут.

Тогда Фунакоси и создал для них несколько упрощенную систему шоринджи-рю — сётокан. И название красивое, поэтическое. В том смысле, что Фунакоси еще и танки сотворял (в том смысле, что не танки в нашем понимании, а танки в японском понимании, то есть стишки), а подписывался под (или над?) своими танками псевдонимом Сёто. Только и всего. Вот и — сётокан.