Принцесса с окраины галактики - Роман Злотников

Кормачев хмыкнул:

— Ну я же говорю — промывание мозгов.

— Да нет, — Олег покачал головой, — все намного сложнее. — Можно, конечно, не заниматься этим, заявив: а мне плевать, я такой как есть, так что либо смиритесь с этим, либо идите на хрен. Но это значит, что мы с канскебронами будем говорить совершенно на разных языках, никак не понимая друг друга. Хотя и думая, что говорим об одном и том же. Ну скажем, как два Прежних — туарег и эскимос — говорили бы о летнем дне. Лето, день… ну что здесь непонятного, но для одного это была бы сочащаяся водой, покрытая ковром трав и полная жизни тундра, над которой солнце не заходит, но без одежды все равно холодновато, а для другого — палящий зной сухой, раскаленной пустыни, в которой замирает все живое и единственное спасение — найти тень и оцепенеть, пока не наступит ночь. Согласись, хотя и первое и второе называется одинаково, на самом деле это совершенно разные вещи.

Кормачев пожал плечами:

— Да, не спорю. Но зачем нам нужен язык, на котором мы с Единением понимали бы друг друга? Я совершенно не собираюсь с ними договариваться. Они должны просто понять, что нас нужно оставить в покое, а если нет — им же хуже.

— То есть, — усмехнулся Олег, — ты собираешься уничтожить ВСЕ Единение.

Кормачев досадливо сморщился:

— Я же тебе сказал…

Но Олег не дал ему закончить:

— Мне, дружище, ты можешь говорить все что угодно, но Единение видит свое предназначение в том, чтобы максимально продлить существование разумной жизни во Вселенной. Что возможно только при столь же максимально рациональном использовании имеющихся ресурсов. Которые, несмотря на то что они кажутся нам неисчерпаемыми, на самом деле все-таки ограниченны. А то, что они называют «неструктурированный биологический разум», использует их крайне хаотично и неэффективно. Что, по их расчетам, сокращает срок существования разума во Вселенной в семь с половиной раз. Вот ты хотел бы прожить, скажем, не восемьдесят лет, а чуть больше девяти?

Кормачев молчал, напряженно глядя на Олега.

— Вот и они не хотят. Тем более что у них сильно снижена личностная составляющая, так что они воспринимают Единение как самое себя, а себя скорее как орган, ткань, клетку. Иногда, если речь идет, скажем, о высокоуровневом контролере, чрезвычайно значимую, но именно часть целостного организма. И его неструктурированный разум способен умертвить гораздо раньше, чем это случилось бы при, так сказать, более разумном подходе. Так что мы для них что-то вроде вируса, колонии бактерий. Ты стал бы обращать внимание на то, что там о себе мыслит живущая в опасной близости от тебя колония вредоносных бактерий?

Кормачев помрачнел. Некоторое время он молча переваривал все услышанное, а затем, покосившись на запертую чудовищную дверь, произнес:

— Значит, они не оставят нас в покое.

— Нет, — качнул головой Олег. — Вот ты ерничаешь, говоришь про промывание мозгов, но разве даже ради того, чтобы понять то, что я тебе рассказал, не стоит тратить время и силы?

— И что же нам делать?

— Есть три пути. Либо согласиться с Единением. Чем это нам грозит, я думаю, тебе объяснять не надо. Либо уничтожить его. Но это потребует от нас так или иначе нейтрализовать, скорее всего, именно умертвить, уничтожить, по последним расчетам, как минимум полтора триллиона разумных существ. Если, конечно, Средоточие верно определил суммарную численность Единения в пять триллионов разумных единиц. То есть собственноручно нам придется уничтожить около четырехсот миллиардов — это контролеры различных уровней, технологи и военные юниты, остальные будут убиты или просто вымрут вследствие распада системы. Ведь ты же знаешь, что распад любой системы всегда сопровождается резким падением способности социума обеспечивать приемлемые условия существования подавляющего большинства населения. Как тебе перспектива повесить на душу каждого, заметь, КАЖДОГО землянина — от дряхлого старика до едва родившегося ребенка — по нескольку сотен прямых смертей и почти по тысяче косвенных? Даже если предположить, что у нас хватит ресурсов на то, чтобы это действительно сделать, не согнемся ли мы под этим бременем? И как это изменит нас самих?

— А третий путь?

— Третий… — Олег вздохнул. — Третьего я пока не нащупал. Есть только ощущение, что он существует. По-моему, в логических построениях Верховных контролеров есть некая системная ошибка. И если ее найти и предъявить, можно будет как-то переформатировать то, что можно назвать операционной системой Единения. Их управляющей программой. И этим изменить не столько даже их предназначение, сколько пути его достижения. Но пока я не знаю, возможно ли это хотя бы в принципе.

— А что, если… — Кормачев на мгновение запнулся и окинул Олега взглядом, в котором сквозило сомнение, стоит ли сейчас говорить то, что пришло ему в голову, но затем все-таки произнес: — Это все не твои мысли?

На мгновение Олег почувствовал прилив удовлетворения. Пожалуй, с этим он не ошибся. Проникновение всегда оставляет свой след, позволяя человеку, испытавшему его, даже не находясь в этом состоянии, мыслить более глубоко и системно. Кормачев задал именно тот вопрос, который и требовался, и именно в тот момент их пусть и спонтанного, но все же очень важного и для них обоих, и для всей Земли разговора, когда и требовалось.

— То есть Средоточие УЖЕ переформатировало меня? — спокойно уточнил он.

— Ну что-то вроде.

Олег задумчиво потерся щекой о плечо.

— Не исключено. Но установить это можно будет только одним способом.

— И каким же? — спросил Кормачев, на самом деле уже точно зная ответ. И потому Олег не стал ему отвечать, а лишь улыбнулся и сказал:

— Ну ты же знаешь…

Десять километров до подповерхностного горизонта, в котором шахта, изгибаясь, переходила в горизонтальный тоннель, а затем еще полтысячи до пересадочной станции планетарного транспортного кольца транспортная капсула Олега преодолела за полчаса. Затем еще час до Рясникова. Полтора часа в капсуле и потом еще около десяти минут пешком — это был его ежедневный маршрут вот уже почти месяц, который прошел с того момента, когда Совет Защиты утвердил его решение вступить в прямой контакт со Средоточием. За это время они очень многое узнали о Единении. Средоточие не скрывал ничего. Ни координат искусственных планет, служащих местообиталищем других Верховных контролеров, ни количественного и качественного состава военного флота и десантных сил Единения, ни структуры командования, ни находящихся в распоряжении Верховных контролеров ресурсов. Причем это не было какой-то жалкой попыткой выторговать себе право на жизнь или просто следствием страха смерти. Верховный контролер считал свое отключение серьезной потерей для Единения, но отнюдь не вселенской катастрофой, какой собственная смерть является для любого обычного человека. Он не считал это катастрофой даже с точки зрения всего Единения. Нет, его честность и откровенность была осознанным решением, направленным именно на то, что Олег считал и своей собственной задачей. Целью было выработать язык, то есть систему коммуникации, в рамках которой одни и те же понятия обозначались бы одними и теми же терминами и знаками. А термины и знаки соответственно отвечали бы одинаково понимаемым понятиям. Ибо без этого любой разговор между двумя социумами, каковыми, несмотря на несопоставимость масштабов, являлись Земля и Единение, был бы невозможен. А, как выяснилось, без разговора ни одна, ни другая сторона обойтись не могли. Единение считало, что обязано разобраться с тем, что, по его мнению, было феноменом Земли, причем сделать, не дожидаясь, пока негативное, как оно полагало, влияние этого феномена на Единение перейдет допустимый порог, заставив Единение бросить все доступные ресурсы на уничтожение этой так и не понятой планеты, а Земля в свою очередь изо всех сил пыталась уцелеть и сохранить то, что она считала непреложной ценностью. Свободу и право на собственный путь.

Эсмиэль была дома. Вернее, там, где они квартировали. Рясниково давно уже перестало быть только капониром. Во всяком случае, в том виде, в котором Олег и Ольга его знали. Теперь на поверхности раскинулся целый городок из отдельных коттеджей и блоков таунхаусов. Им выделили один из таких коттеджей. Когда Олег вошел, с кухни слышалось шкварчание жарящейся картошки, а по всему первому этажу плыл изумительный запах борща.

— Привет, — сказал Олег, заходя на кухню и целуя жену в затылок.

— Привет, — мгновенно просияв, отозвалась Эсмиэль, разворачиваясь к мужу и прижимаясь щекой к его груди. — Есть будешь?

— Конечно, руки помою…

— Тяжело было? — тихонько спросила Эсмиэль, любуясь тем, как Олег за обе щеки уписывает ее стряпню. Вряд ли есть на свете какое-то иное зрелище, способное заставить сердце любящей женщины млеть от тайного удовольствия больше, чем вид ужинающего любимого мужчины. То, как он с жадностью и удовольствием поглощает пищу, приготовленную ее собственными руками, наполняет женщину чувством уверенности в том, что у нее дома все хорошо. Муж дома, на месте, и он совершенно точно ЕЕ. И этот большой мир, бросающий под ноги сильному мужчине столь много вызовов и соблазнов, не заставил ее мужчину пошатнуться в вере и любви, он здесь, вернулся. В свой дом. Где его любят и ждут. И ему здесь хорошо.