На пороге надежды - Теодор Вайсенборн

И господин Мёллер пусть об этом услышит. Если бы он не отнял у него маму, все наверняка пошло бы иначе. И Аксель, да, он тоже, он со своим вопросом: «А мне одна перепадет?» И Эльвира. И его отец. И господин Катц, и господин Шаумель, и сестра Мария. Пусть все узнают, что Йоген не сдается.

Но что сделать? Неважно что, главное - поэффектнее. Чем бессмысленнее, тем лучше. Только бы освободиться - от мамы и от интерната.

- Да, говорит Катц!

- Уголовная полиция. Господин Катц, сразу хотим вам сказать, чтобы вы больше не беспокоились по поводу вашего воспитанника Юргена-Йоахима Йегера. Мы его сегодня задержали. Парень, видать, совсем сбрендил. Представьте только: четыре магазинных кражи средь бела дня - и ни разу не попадался. Украденное роздал, как он говорит, маленьким детям на улице. Потом, уже ближе к вечеру, обчистил киоск на одной из оживленных улиц. Никто ничего не заметил. Мы б и не узнали, если б он сам не рассказал. Это вчера было. Потом, если верить его словам, он разбил стекла в одной квартире, но говорить, где именно, не хочет, а жалоб не поступало. Во всяком случае, пока. В киоске он взял немного денег. И напился. А потом уселся на ступеньках у входа в магазин своего отчима и заснул, пока наш наряд его не разбудил.

- Но все это звучит как полнейший бред! Он в своем уме?

- Не знаю. Вроде не похоже, но установить это сможет только психиатр.

- Что он сказал, когда его задержали?

- Немного. «Наконец-то!» - сказал он. Только и всего.

- В любом случае благодарю вас за информацию. Где он сейчас?

- Пока под стражей. Возможно, его потом и отпустят. Он сознался в целой куче преступлений, даже в тех, которые были совершены им в неподсудном возрасте. Собственно, особых причин для задержания у нас нет. Но представьте себе: он не хочет уходить! Следователю он сказал: «Оставьте меня лучше тут!» И еще спросил: «А книжки читать в камере разрешают?» Странный парень. Ну так всего наилучшего, господин Катц!

Господин Шаумель освободил шкафчик Йогена и тщательно составил перечень предметов, которые надо было переслать родителям. Потом велел одному из подростков поменять белье на кровати Йогена и пошел к себе в кабинет.

«Я это с первого дня знал, - думал он. - Как только увидел его. Этот Йегер из тех, от кого неприятностей не оберешься. Когда столько лет на такой работе, людей насквозь видишь».

И еще он подумал: интересно, что за новенький придет на его место?

Вольфдитрих Шнурре. Герой нового времени. Перевод М. Харитонова

Как-то утром в класс явился директор. Он откашлялся, провел указательным пальцем вокруг шеи, расслабляя воротничок, затем на мгновение сжал губы и наконец объявил, что, мол, так и так, с сегодняшнего дня вводится новое приветствие. Теперь всем надо говорить не «доброе утро», а «хайль Гитлер».

Нам это не очень пришлось по душе, особенно то, что вдобавок к приветствию полагалось еще вскидывать правую руку.

И как только директор вышел, Пипель поинтересовался, как смотрит на это господин Кренцке, он все-таки бывший член социал-демократической партии.

Господин Кренцке сперва вынул изо рта леденец, который он с недавних пор все время сосал от кашля, потом хрипло проговорил:

- Социал-демократическая партия запрещена.

Что верно, то верно. Но почему из-за этого не следует говорить больше «доброе утро», мы допытаться у него не смогли.

Больше того, уже на следующее утро, хотя никто за ним не следил, он вошел в класс со вскинутой правой рукой.

Кто-то даже хохотнул, услышав, как он пробормотал предписанное приветствие.

Но господин Кренцке вдруг поправил очки и напустился на нас, у него аж набухли жилы на лбу, когда он кричал, что если кто думает, будто с такими вещами можно шутки шутить, тот схлопочет выговор.

Эдди потом на перемене заметил, что его тоже можно понять:

- Ему, я думаю, сейчас даже тяжелей, чем другим. Что, разве нет?

Пипель посмотрел на него внимательно, выпятив нижнюю губу:

- Интересно, а твой старик, как придет домой, тоже говорит вам «хайль»?

- Дома-то проблем нет, - сказал Адам. - Мой старик как был красным, так и остался. Но на работе он говорит «хайль», как и все.

- Если это делать в целях самозащиты, тогда понятно, - сказал Пипель. - Но ведь тут не только о самозащите речь! Наш-то Кренцке какой-то совсем другой стал.

Пипель был прав, если его слова «стать другим» означали, что человек ничем не хочет отличаться от прочих. А ведь господин Кренцке всегда говорил нам, что главное для человека оставаться самим собой, даже если при этом наживешь себе неприятности. Но теперь, видно, приходилось выбирать, где оставаться самим собой - в школе или же только дома?

В школе, во всяком случае, с каждым днем все меньше учителей позволяли себе оставаться такими, какими мы привыкли их видеть прежде. Конечно, Адам был прав, когда говорил о желании обезопасить себя, но одно дело рассуждать о ком-то вообще, другое - видеть, как меняются люди, которых мы так давно знали.

- Я думаю так, - сказал мне дома отец. - Если меня заставляют выбирать: говори «хайль Гитлер» или оставайся без работы, - я лучше буду говорить «хайль».

- Да к этому «хайль» мы уже даже привыкли, - сказал я. - Трудно понять другое: когда из-за этого «хайль» меняются убеждения.

Отец прищурясь посмотрел в свою чашку с ячменным кофе:

- А у вас что, изменились?

- Да ты знаешь, что этот Кренцке недавно спросил нас? - сказал я. - Он спросил, почему бы нам не вступить в гитлерюгенд[2], вместо того чтоб шататься по улицам.

- Ну, на это можно бы и ответить: потому что на улице интересней, - пошутил отец. - А что получишь на каком-нибудь их собрании?

- Ты думаешь, Кренцке устроил бы такой ответ?

- Такой или что-нибудь вроде того, думаю, устроил бы, - сказал отец. - Я его знаю.

Ну, мы ведь тоже знали господина Кренцке, мы знали его шесть с половиной лет; он был у нас, кроме всего прочего, классным руководителем. Поэтому у нас просто в голове не могло уместиться, как он, например, поступил с Пипелем.

Нас всех в очередной раз согнали в актовый зал слушать какую-то речь по радио.

Погода была ясная, и через цветные стекла, на которых написаны имена бывших учеников нашей школы, погибших на войне, солнечные лучи косыми полосами проникали внутрь.

Всякий раз, когда голос в репродукторе набирал громкость и переходил в рев, Пипель начинал корчить гримасы. Не из какого-нибудь озорства - он просто не мог переносить этого рева. Поэтому в гримасах его, вообще-то говоря, не было ничего смешного; во всяком случае, смеяться над этим никто не собирался.

Тем не менее господин Кренцке потащил Пипеля к директору.

- Директор прямо не знал, как быть, - рассказывал потом Пипель. - Я объяснил ему, что у меня, мол, зачесалось в носу. «Бывает же, - говорю, - с вами: вы сидите на солнышке и вдруг чувствуете, что вас так и тянет чихнуть. Вот вы и стараетесь изо всех сил, как бы сдержаться. Может, и найдется, - говорю я, - какой-нибудь дурак или два, которые станут над этим смеяться. Не хотелось бы так думать». - «Ну, что ж, - говорит директор этому Кренцке, - вполне убедительное объяснение, коллега, как вы считаете?» И даже чуть подмигнул. Так вы бы послушали, как этот Кренцке разорался. «Позволю себе обратить ваше внимание, - хрипит, и даже лицо у него наливается кровью, - позволю себе обратить ваше внимание, что речь здесь идет о самом настоящем политическом саботаже». Директор какое-то время стоит, разглядывает носки своих ботинок. В комнате совсем тихо. И вдруг он говорит: «Мы здесь, - говорит, - все свои. - Кладет руки за спину и подходит к окну. - Откажитесь от своего обвинения, коллега».

Пипель огляделся, нет ли поблизости кого из учителей. Нет, школьный двор был пуст.

- И знаете, что он тогда сделал, этот Кренцке? - Голос Пипеля задрожал. - Он выпрямился, протер большим пальцем очки и так сверкнул на директора глазами, как будто хотел прожечь ему в затылке дыру. «Я не ослышался? - говорит хрипло так. - Вы хотите, чтобы я игнорировал столь серьезную провокацию? Господин директор, вы за кого меня принимаете?» Директор медленно от окна отвернулся. Мне показалось, он чуть постарел за это время. «Что ж, - говорит тихо, - хорошо. Что я могу вам сказать, коллега? Будут приняты необходимые меры. Штайнхефель, - это он мне, - приготовься к тому, что тебе придется оставить школу».

Адам сжал кулаки:

- Я с Кренцке поговорю, не может человек так поступать.

- Этот может, - сказал Пипель.

И действительно, уже на другой день состоялся педсовет.

Единственный, с кем мы еще могли говорить по-прежнему, был наш завхоз, господин Пите. Мы сложились и поднесли ему коробку маленьких сигар.

- Я бы для вас и так все разузнал, - сказал он, когда мы встретились после уроков в глухом конце двора за спортзалом. - Вот, значит, какое дело, ребятки. - Он сорвал травинку и стал ее жевать. - Вопрос решен. Единогласно.