Среди лесов - Владимир Тендряков

— На твоем участке, Левашов, валяются три лопаты. Кто должен за этим следить?

Юрка растерянно остановился.

— Да ведь что им сделается? Оставили ребята, ну и пусть лежат.

— «Пусть лежат». А если потеряются — дежурные отвечай?

Юрка поежился, не зная, что ответить, а Спевкин, расставив на всю ширину тропинки ноги, ждал, всей своей подтянутой, ловкой фигурой выражая непреклонную начальственную строгость. Юрка недовольно заворчал:

— Наоставляют, а я отвечай, — повернулся и, задевая кусты, торопливо пошел обратно.

Спевкин мягким шажком отступил с тропинки.

— Извините… Не мог поступить иначе. Так неужели вам до дому одной идти придется? Знал бы, сам эти лопаты сдал, не отсылал бы Юрия. В таком случае разрешите мне проводить вас.

Услышав негромкий смех Лены, Паникратов повернулся — ясно, что Спевкина сейчас меньше всего беспокоит участь строителей былинской гэс.

«Что ж, пойду в Чапаевку, к Трубецкому», — решил Паникратов. Он непременно хотел договориться ночью, сейчас, чтобы завтра с утра начинать организацию бригад.

В тишине каблуки его сапог гулко стучали о сухую землю тропинки. Воздух был густой, влажно пахнущий луговыми цветами. За рекой виднелись крыши Голчановки. Деревня стояла километрах в полутора от тропинки, по которой сейчас шел Федор, но настолько тиха была ночь, что слова, сказанные в деревне вполголоса, доносились сюда. Стреноженная белая лошадь стояла среди травы и дремала. Сейчас она казалась голубой. И не только лошадь, кусты, сгустки тумана над рекой, небо — все было серовато-голубого цвета: белая ночь лежала на земле.

Впереди, за кустами, куда поворачивала тропинка, послышалось шуршание травы, кто-то шел не торопясь, спокойно, наслаждаясь мягкой свежестью летней ночи. В другое время Федор, быть может, уменьшил бы шаг, чтобы остаться один на один с этой ночью, но после той близости к людям, которую он переживал в течение всего дня, ему захотелось повстречать доброго человека, поговорить с ним по душам, рассказать о своих заботах и своих радостях.

Федор ускорил шаг и через минуту увидел над кустами голубевшую косынку и узнал — Мария! Она обернулась на его шаги.

14

Яков Шумной ошибся: Роднев в этот вечер никуда не уезжал со стройки. Ушла только его машина, на ней уехал инженер хлопотать о доставке ленточного конвейера на строительство.

Днем около тракторов Роднев неожиданно лицом к лицу столкнулся с Марией. Он говорил с трактористами, оглянулся и увидел ее, только что подошедшую и остановившуюся за его спиной.

— Здравствуй, — произнес Василий и покраснел.

— Здравствуйте, Василий Матвеевич, — произнесла Мария, не поднимая глаз.

Рядом стояли трактористы, и Василий произнес озабоченно, деловым тоном:

— Ну, как работа? Вот жалуются на пережог горючего.

Мария вяло повела плечами:

— Ничего, работаю.

На этом разговор и кончился.

А ведь все это время Василий искал с нею встречи, порывался зайти, поговорить. Однажды ранней весной он поднялся на ее крыльцо, услышал, как она вышла в сени и, верно, заметила, притаилась, пережидая. И Василий ушел с тяжелой обидой на душе, решив твердо: «Кончено, надо забыть!»

Как и всякий человек, Василий много думал о своем будущем. Не о том большом будущем, которое сливается с будущим всей страны, всего народа, даже всего мира, а о маленьком, своем, личном будущем. Он мечтал о том, как сын, судорожно вцепившись в его палец, сделает первый нетвердый шаг по полу. Он — отец, мать, разумеется, Мария.

У них были встречи. Вот одна из них. Длинный плот на утренней реке, упрямо рычащие тракторы, дрожащие тросы, поднимающие кусты, — а кусты яростно трещат, словно охваченные огнем, — шумящая толпа. И в центре толпы — Мария. Василий видел, как она соскочила с трактора, рукавом комбинезона вытерла пот со лба, прядка волос вырвалась из-под косынки, прилипла к мокрому лбу. Василий стоял в стороне, смотрел на нее и вспоминал другую памятную картину: закованная в лед река стонет под железными гусеницами; в замасленном полушубке, в ватных брюках, Мария, величавая, спокойная, ведет за собой тракторы.

Он так и не подошел тогда к ней. Подойти — значит признать себя побежденным, а ее — победителем. Жалкая гордость!

А сегодня подошла она, но Роднев растерялся, сказал пустые, ничего не значащие слова. Нельзя так прятаться друг от друга, кривить душой. Надо найти ее, сказать прямо: «Хочу быть счастливым, и это зависит от тебя».

Василий знал, что после работы Мария пойдет ночевать в Чапаевку. Он отправил на своей машине инженера на станцию, а сам пешком пошел в сторону Чапаевки. На полдороге остановился и стал бродить за кустами вдоль тропинки, сбивая сапогами росу с травы.

С шумом, смехом прошла большая толпа чапаевских строителей. Марии среди них не было. С кем бы она ни шла, Роднев твердо решил: отзовет и скажет ей… скажет все.

Тишина покрыла землю. Белая ночь не хранит тайн. Деревни, леса, поля, кусты, луга, стреноженные лошади на них — все доступно глазу, все видно, но не так, как днем. Днем природа хвастает своей красотой: река бьет в глаза, отражая солнце, пестрят яркие цветы, резкие тени падают от деревьев. В белую ночь глазу не за что зацепиться — нет ничего яркого, ничего резкого, все ровно, покойно, сперва даже кажется — скучно. Покой — тишина, тишина — покой. Обычная ночь — перерыв в жизни, белая ночь — только легкая передышка, это даже не ночь, это почти утро. В такую ночь не может найти на тебя грустное раздумье, приходят свежие, бодрые утренние мысли, легкие, как тот голубой полусумрак, что окружает землю.

Спокойная уверенность охватила Василия — все кончится благополучно. Даже удивительно, как разными пустяками осложняют себе жизнь люди. Нужно одно — уметь относиться к человеку открыто, уважать чужие желания, как свои собственные, не требовать для себя большего, и жизнь будет радостной.

Василий остановился, прислушался: два далеких голоса нарушили ночную тишину — мужской и женский. Голоса приближались. Мария? С ней кто-то идет, но все равно Роднев скажет ей…

Высокий человек в накинутом на плечи пиджаке, склонившись, что-то рассказывал Марии. Василий хотел сделать шаг вперед и невольно подался назад — рядом с Марией шел Паникратов.

Они прошли мимо, ночная тишина постепенно заглушила их голоса и шум шагов.

15

К своему удивлению, Паникратов не чувствовал никакой неловкости с Марией. Они говорили обо всем, только не о прошлом.

Когда подошли к калитке дома, где ночевали трактористки, все уже было рассказано, они молчали, и Федор, скрывая сожаление, сказал:

— До свидания.

У Марии под длинными ресницами появилась непривычная, незнакомая ему, робкая, виноватая улыбка.

— До свидания, Федор Алексеевич. — Она помолчала, не спуская глаз с его лица, и осмелилась, сказала то, что думала: — А я-то боялась, что вы все обижаетесь на меня, разговаривать не захотите.

— Что скрывать, было… обижался, теперь стыдно за это, — признался он.

— Ну и хорошо, что все забыто.

— Нет, зачем же — забыто?

Они уселись на влажную от ночной сырости скамейку у калитки.

— Не забыто, — продолжал он. — Как было, так и осталось… и останется.

Улыбка медленно сошла с ее лица, она опустила голову и задумалась. И тут Федор в первый раз за эту ночь почувствовал какую-то неловкость.

В белую ночь утро подкрадывается незаметно. Да и как различить, где кончается ночь и где начинается утро, когда заря не сходит с неба, а в те самые часы, которые зовут обычно «глухая полночь», настолько светло, что не осмеливается появиться ни одна звезда.

Только птицам известна таинственная минута, разделяющая ночь от утра.

Щелкнул, взял коленце спрятавшийся во влажной листве соловей, и сразу же подхватила, зазвенела другая, неизвестная птица. Ее песня была и звонка и весела, но однообразна: «Чин-чин-чик! Чин-чин-чик!» Секунду-две — молчание, и снова: «Чин-чин-чик!» Соловья, видно, оскорбила эта незатейливость, он обиженно замолчал. А незнакомка, нисколько не смущаясь, продолжала вызванивать. Где-то далеко, на самом краю деревни, прокричал петух, другой изо всей силы, на совесть, раскатился рядом, за их спинами. Мария даже вздрогнула: «Ах, чтоб тебя!» Позднее всех вступили в хор воробьи, но зато так дружно зачирикали, словно со всех крыш звонко и торопливо закапала вода.

Стены домов напротив зарумянились. Стекла в окнах жарко вспыхнули. Отполированная ладонями ручка чугунной колонки заблестела, как раскаленная. Мутноватый ночной воздух постепенно становился ясным, розовым. Только березовые кряжи, сваленные в кучу у ограды, еще продолжали хранить на своей коре таинственную голубизну ночи.

Но пустынной улице, скучно покачивая головой, прошла лошадь, остановилась под окном одного дома и задремала. Подошла вторая, гнедая — тоже пристроилась рядом с первой, а следом уже степенно шествовала третья. Все они столпились у одного окна. Мария, перехватив удивленный взгляд Паникратова, пояснила: