История и повествование - Геннадий Обатнин

Произведенное Жуковским разграничение двух этапов полемики — «нашей войны» и «войны литературной» — требует специального пояснения. Прежде всего, из контекста письма не вполне ясно, какую войну Жуковский называет «нашей», почему эта война не является войной литературной. Ведь если речь идет о полемике по поводу комедии Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды» и о заключенной в ней едкой сатире на Жуковского, которая вызвала такой взрыв возмущения у будущих арзамасцев, то разразившаяся вслед за премьерой этой пьесы «война» вполне может быть названа «литературной» — спор велся по поводу новейшего литературного произведения (пусть и поставленного на театральных подмостках), в котором были высмеяны литературные же произведения одного из самых знаменитых, если не самого знаменитого поэта той эпохи. Позволим себе предложить два параллельных и равноправных толкования этого выражения. Оно восходит все к тому же упомянутому Жуковским в письме трактату о перемирии — атрибутируемой в настоящее время Ф. Ф. Вигелю статье «Мнение постороннего». Но в этой статье в связи с незадолго до того появившейся комедией М. Загоскина «Урок волокитам»[187] говорится не о начале, а именно об окончании литературной войны. Однако эта же небольшая заметка начинается с фразы, которая, кажется, проливает свет на загадочное словоупотребление Жуковского: «Наш век как будто определен для чрезвычайностей во всех родах, от исполинских происшествий политического мира до явлений едва приметных нашей словесности» (1, 256). Таким образом, в параллель чрезвычайному происшествию в мире литературы (появлению комедии Шаховского) ставится чрезвычайное происшествие в мире политическом, каковым в 1815 году, конечно, были события 100 дней и окончательная победа союзников над Наполеоном. Тема притязаний на «литературный престол» и отказа от них отчетливо проведена в статье Вигеля: «…говорят, что сие торжественное отречение было сопровождаемо несколькими выстрелами и против защитников прежнего неприятеля» (Там же, курсив мой. — М.М.). Ту же параллель проводит в своем октябрьском письме А. И. Тургеневу Н. М. Карамзин: «В здешнем свете все воюет: и Наполеоны, и Шаховские. У нас, как и везде, любят брань» (1, 270–271). В «Письме к новейшему Аристофану» Дашков использует знакомую его читателям топику: Шаховской представлен здесь как человек, преступивший границы добра и зла, попирающий законы человеческого общежития («„Честный человек есть благороднейшее творение Создателя“, — сказал Попе; но вы вознеслись превыше обыкновенных правил», «все позволено счастливым, изобретательным умам, коих цель, подобно вашей, равно полезна и возвышенна» — 1, 243), — и в этом его образ разительно напоминает уничтожавшегося тысячами публицистических перьев Наполеона. Ср., например, с пассажем из всего несколькими месяцами ранее опубликованной статьи Уварова:

Бонапарте, убежав из заключения своего, вдруг вышел на берег во Франции, и обратно занял трон, с которого проклятия вселенной заставили его сойти. <…> Он заключил союз со всеми страстями, заблуждениями и слабостями. Он естественный союзник злого начала в природе человеческой. <…> Разбой, злочестие, измена, вероломство, клятвопреступление окружают сей трон, вознесенный с поспешностию, и посреди сих ужасных спутников он обещает Франции славу, мир и благоденствие![188]

Покусившийся на литературную славу Жуковского и его место первого поэта Шаховской уподобляется вероломно выкравшему трон у законной французской королевской династии Наполеону, и ответные действия «партии Жуковского» — по аналогии с событиями недавнего прошлого — воспринимаются как акт справедливого воздаяния за нарушение установленного порядка, как низвержение ложного и восстановление истинного кумира. «Наша война» — война арзамасцев с безнравственным похитителем чужой славы — была, по мнению Жуковского, продолжением общеевропейской войны; и здесь не стоит недооценивать возможностей почти буквальной интерпретации этой метафоры. Судя по тому, как вводит в свой текст эту синтаксическую и семантическую параллель Карамзин, речь не идет о единожды кем-то пущенном в ход mot: скорее, эта аналогия независимо пришла в голову всем заинтересованным участникам полемики и была совершенно закономерной, поскольку вообще весь круг «Беседы» был для Арзамасского круга воплощением безосновательных претензий на ведущую роль в литературе.

Подтверждением идеологически нагруженной аналогии «Наполеон — Шаховской» стала произнесенная полтора года спустя, в годовщину событий 100 дней, речь Ф. Ф. Вигеля:

Быв избран две недели пред сим президентом, и вот уже две недели, как я в своем сердце говорил вам следующую речь: Хищник престолов, Наполеон Бонапарте, оставя остров Эльбу или Ильву, овладел Лютецией ровно тому два года. В нынешнем году кулисный Бонапарт, похититель чужих комедий, творец «Расхищенных шуб», почти в то же время года и из тех же пределов возвращается в Петрополь и тяжестию своего брюха и своих новых творений хочет, кажется, подавить всех своих противников…

(1, 400)

Второе, не менее важное значение выражения «наша война» связано с присущим Жуковскому и другим арзамасцам представлением о двух видах полемик — полемике собственно литературной, в которой необходимо и должно отстаивать и оспаривать мнения о литературных произведениях, и полемике «о личностях», когда нападкам и насмешкам подвергается тот или иной автор, — затем или он сам выступает в собственную защиту, или доверяет сделать это своим единомышленникам и соратникам. «Липецкий потоп» был, безусловно, полемикой «о личностях». В комедии Шаховского видели дерзкое нападение на Жуковского, за которого сперва вступились Дашков, Блудов и Вяземский, а затем, после создания «Арзамаса», и прочие члены общества. Соединение обоих толкований выражения «наша война» находим в письме Жуковского А. П. Киреевской: «Около меня дерутся за меня, а я молчу, да лучше было бы, когда бы и все молчали. Город разделился на две партии, и французские волнения забыты при шуме парнасской бури. Все эти глупости еще более привязывают к поэзии, святой поэзии, которая независима от близоруких судей и довольствуется сама собой» (2, 345).

В рамках «наступательной» полемической стратегии «нашей войны» в «Арзамасе» в октябре — первой половине ноября мог всерьез обсуждаться вопрос о публикации блудовского «Видения в какой-то ограде» (позднейшим московским отголоском таких планов и звучит вопрос Вяземского: «Отчего вы не печатаете „Видения…“?»), и для организации более массированной атаки могли быть заказаны и «Письмо с Липецких вод», и эпиграммы Вяземского.

Той же цели должен был, вероятно, послужить прием в «Арзамас» уже на втором заседании Ф. Ф. Вигеля (что характерно — по предложению Д. В. Дашкова — 1,273), которому прочили роль главного проарзамасского пропагандиста. Вигеля нарекли Ивиковым Журавлем и дали примечательный титул «Conservateur Impartial» («беспристрастный консерватор»). Комментаторы 2-томного издания арзамасских документов совершенно справедливо замечают, что именно так назывался еженедельник российского Министерства иностранных дел, однако не совсем точно характеризуют титул Вигеля как «каламбурное обыгрывание» этого названия.

Второе арзамасское имя Вигеля было, вероятно, не столько каламбуром, сколько буквальным обозначением функций нового члена общества. К процитированному фактологическому комментарию необходимо добавить несколько немаловажных подробностей: редактуру еженедельника российского МИДа с 1813 года осуществлял не кто иной, как «член Старушка», попечитель Санкт-Петербургского учебного округа Сергей Семенович Уваров, и активное содействие в этой работе ему оказывал Дмитрий Николаевич Блудов («Кассандра»), а основной задачей этого периодического издания было создание благоприятного имиджа России за рубежом и насаждение умеренно-конституционалистских идей как фундамента будущего здания Европы (еженедельник и распространялся в большей степени в Германии, а затем во Франции).

На протяжении военной кампании 1813–1815 годов «Conservateur Impartial» вел активную и последовательную антинаполеоновскую пропаганду, которая была предназначена прежде всего для жителей германских княжеств, а затем — по мере продвижения союзнических войск на Запад — для французов. Таким образом, функция «Беспристрастного консерватора» могла бы быть определена как трансляция определенного комплекса идей, созданных внутри страны, вовне — для повышения репутации и авторитета России на Западе и создания благоприятной почвы для реализации основанных на этих идеях политических проектов послевоенного переустройства Европы.

Деятельность «внешнего проказника» Вигеля должна была, вероятно, определяться сходными задачами: во-первых, трансляции арзамасской идеологии «вовне», на страницы общероссийских печатных органов, во-вторых, повышения и упрочения репутации и авторитета «Арзамаса» в русском образованном обществе. Прочие же члены намеревались «как можно точнее изложить должность нововступившего» (1, 274) в готовившихся арзамасских законах. Как можно судить по протоколам первых заседаний, такие же регламентированные функции имели в обществе только секретарь и сменявшийся каждое заседание президент. Уклонение Вигеля от выполнения возложенных на него обязанностей немедленно вызвало критику арзамасцев (1, 305), а спустя полтора года — публичное покаяние самого «Беспристрастного Консерватора». Если верить Вигелю, причиной его молчания была не только леность, но и отсутствие какой бы то ни было серьезной «внешней» опасности в отношении «Арзамаса»: