Здравствуй, Никто - Берли Догерти

Я сам себя не понимал. Мне же нравилось писать матери письма, разговаривать с ней по телефону, приезжать в гости, когда есть настроение. И в то же время мне невыносимо было представить, что она будет каждый день резать лук у нас на кухне, смотреть телевизор, забираясь с ногами на диван, или расхаживать по дому в отцовском халате.

Я принял душ, натянул водолазку поприличнее и спустился вниз. Из-за кухонной двери до меня доносился гул голосов, в котором смешивались возгласы и смех множества людей, но стоило мне войти, все мгновенно смолкли, словно, открывая дверь, я пришиб говорящего. Мать выглядела потрясающе. И ее парень, Дон, тоже был здесь. И отец — его голос затих последним, он что-то рассказывал о Гае и его телескопе. Я оглядел всех. Рядом с отцом стояла Джил. Я только сейчас вспомнил, что они с матерью сестры. Гай примостился на табуретке, поглядывая на кота.

— Привет, — сказал я. Я был смущен, как шестилетний ребенок, вломившийся на взрослую вечеринку.

Дон протянул мне бокал с какой-то пузырящейся шипучкой. Шампанское, судя по всему. Терпеть его не могу. Все пристально уставились на меня, и я поднял бокал:

— Итак, выпьем за… — я не знал, что бы такого придумать.

— За наш развод, — сказала мама.

— Что-что, не понял? — растерялся я.

— Все ты понял, — встрял Гай, филин наш ученый, глазки сверкают, а сам-то весь белый, точно поганка бледная.

И все равно я ничего не понял. Та есть не понял, отчего это всех развеселило, отчего они так радостно мне улыбаются и ожидают от меня того же. Невольно я оказался в роли зануды, который портит другим праздник, в роли тормоза, до которого никогда не доходят шутки, этакого парня с вечно кислой рожей. Но у меня не было настроения играть в их игры, к тому же никто не потрудился объяснить мне правила.

— Мы разводимся с твоим отцом, — пояснила мать.

— Замечательно, поздравляю, — сухо отреагировал я. — Правда, мне казалось, что вы уже давно с этим разобрались.

— Выпей за нашу свадьбу, Кристофер! — Дон протянул мне ладонь. Я хотел было как-нибудь тупо пошутить, типа того, что он мне не пара, ну да бог с ними. Все равно никто не оценит юмора.

— Я думал, что вы женаты. — Я не обращал внимания на его руку. — Или это было так, тренировка?

Все просто покатились со смеху; видно, я был для них чем-то вроде клоуна на арене.

220

— На самом деле, — терпеливо объяснила мне мать, — мы с Доном долго и тщательно взвешивали все доводы, касающиеся брака, со всеми вытекающими последствиями. И в конце концов решили, что готовы к этому шагу.

Я вопросительно взглянул на отца.

— По-моему, они замечательная пара, — улыбнулся он, и тут до меня наконец дошел смысл происходящего. Отец решил дать матери свободу.

Я поднял бокал и осушил его до дна, подавив отрыжку. Я почувствовал себя немыслимо пьяным, но совсем не как эта хихикающая, легкомысленная публика. Я торжественно обошел всех присутствующих и каждому пожал руку, даже Гаю, потом протиснулся мимо всех к двери, вышел в наш задний дворик — и от всей души грохнул бокалом об стену.

Это было великолепное зрелище: раковина совершенной формы разлетается на мелкие осколки, искрящиеся словно салют, который уже через полсекунды осыпается в траву.

Удивительно, столько лет ты живешь под опекой, позволяя другим отвечать за то, что ты думаешь, что ешь, во что одеваешься, и вдруг чувствуешь, что вырвался за пределы этой оберегающей паутины, что ты наконец свободен.

За несколько дней я довольно хорошо узнал их обоих, Дона и мать. Они остановились в отеле в Дербишире; я несколько раз заезжал к ним на велосипеде, и мы вместе отправлялись гулять. Как ни странно, я обнаружил, что Дон мне действительно нравится.

— Покажи нам свои любимые места, Кристофер, — говорил он. И мне было приятно выполнять его просьбу. Я не стал тащить их к Обрыву, где состоялась моя неудачная попытка сталь альпинистом, и, конечно, в наши с Элен заветные места я их тоже не повел. Я и сам-то стараюсь там бывать как можно реже. Зато мы сходили на вершину Бурбейджа, посидели на огромной скале под мостом, откуда открывается потрясающий вид на всю долину: палитра цветов уже менялась на осеннюю, теплое сентябрьское солнце сияло на спинах овец, и я вдруг сказал: «Здесь прошло мое детство, мама». И — наплевать, если это звучит избито.

Я рад, что провел с ними эти несколько дней. Мать мне очень нравилась. Мне хотелось называть ее мама, а не Джоан. Я так и стал ее звать. Имена вообще странная штука.

Но когда она спросила меня о планах на будущее, я примолк. Будущее мое решилось без моего участия.

— Я не разговаривал с Элен с конца июня.

— Я это поняла, — сказала она. — Но можешь ли ты забыть о ней?

— Хотел бы, да черта с два. Может быть, я вообще не поеду в Ньюкасл, прибавил я. Лучше упакую себе рюкзачок и отправлюсь путешествовать по белу свету. Может быть, если уехать за сотни километров, я смогу наконец ее забыть. Свет облетает вокруг планеты меньше чем за секунду: может быть, она сможет меня увидеть, когда я окажусь с той стороны, у антиподов? Интересно, как долго летит вокруг планеты звук? Если я у скалы Айерса прошепчу «Нелл», услышит ли она мой голос, хотя бы во сне? Если ничего не будет мешать, притихнут все поезда, замолчат турбины, если не будет ни крика, ни смеха, ни слез, ни ветра, — может быть, и услышит. Европа, Африка, Индия, Япония, Австралия. Если я пронесусь на велосипеде по всем континентам, всюду выкрикивая ее имя, услышит ли она меня наконец или нет?

— Всему свое время, — сказала мать.

Через несколько дней после того, как Дон с матерью отправились обратно на север, я получил письмо от Брин. Это было очень веселое письмецо с забавными рисунками и стишками. Четыре страницы. В конце она просила меня обязательно заехать к ней в гости на денек, когда она переедет в Лидс. «Я скучаю по тебе», — написала она. Мне было больно его читать. Теперь я окончательно убедился в том, о чем лишь догадывался, пока мы были вместе во Франции. И этот ее взгляд, когда она пришла ко мне домой. А как она расклеилась, когда мы наткнулись тогда на Элен с Рутлин. Помню, как наклонился, чтобы она могла слезть с моих плеч, сунул руки в карманы и зашагал домой, не оглядываясь: голова моя трещала, как пулемет. Том и Брин догнали меня и пошли рядом; Брин почти бежала, чтобы поспевать за мной. Помню, я хотел отвязаться от нее, словно от назойливой пчелы. Но в чем же она была виновата? Ни в чем. Я остановился, чтобы сказать ей об этом, но, обернувшись, увидел ее лицо. Она стояла и улыбалась, недоуменно и растерянно, глядя мне прямо в глаза, и по какой-то непонятной мне причине я склонился к ней и поцеловал, поцеловал как друг. Этот поцелуй должен был означать: «Пожалуйста, прости меня, это все мои проблемы». Мы пошли дальше все вместе — и все-таки купили чипсов и проводили Брин до вокзала. По ее прощальной улыбке я понял, что она по-прежнему винит себя, и что я для нее намного больше, чем просто друг. С тех пор я не писал и не получал от нее ничего. Думал, все. Кончено.

И вот передо мной ее письмо — письмо, которое просто дышит ею, той Брин, которую я помнил. Я слышал ее голос и смех в каждом слове. И понимал, что не смогу быть для нее тем, кем она хочет. Слишком большая часть меня навек ужалена болью, скручена узлом, который я не могу распутать, никогда не смогу. Из этой паутины мне не выбраться.

Поэтому я сделал вот что: я отправил ей письмо, в котором написал, что она мне очень нравится, но больше мы никогда не увидимся. Я знал, как ей будет больно и обидно; да и мне самому не стало легче, когда я отправил это письмо. Но я должен был это сделать, вот и все.

30 сентября

Здравствуй, Никто.

Сегодня я чувствую себя как-то непонятно. Если честно, то просто ужасно. Еле могу ходить. Ты подвинулся вниз. Акушерка сказала: «упал». То есть подготовился. Хотела бы и я быть готовой. Но мне только хочется спать — уснуть и спать долго-долго. Через несколько дней ты будешь здесь, если только не вздумаешь опаздывать.

Я стала огромной, как бочонок с маслом. Иногда мне кажется, что это уже не я. Жила-была когда-то девочка, звали ее Элен, она любила танцевать. Она даже могла согнуться посередине, если бы захотела. Посередине, это где? Но она превратилась в жирную гусеницу, а потом окуклилась и впала в спячку. В гости к ней прилетела фея, ее крестная, и сказала: «А теперь, Эленушка, мы отправим тебя в больницу. Там ты вылупишься из куколки целая и невредимая». И что удивительно: из куколки, неуверенно расправив тонкие крылышки, вылетит не одна бабочка, а две: ты да я. Одно грустно — в этой сказке придется обойтись без прекрасного принца. Вообще никакого принца не будет.

Скорей бы конец. Господи, как я устала.

Накануне отъезда в Ньюкасл я купил себе новые джинсы. Ходить в них было непривычно, потому что еще не было мешков на коленках. Мать оставила мне еще денег на теплое шерстяное одеяло, но я решил, что обойдусь. Только постоял у витрины, разглядывая какую-то бледно-голубую воздушную ткань, напомнившую мне платье Элен — то самое, в котором она танцевала в последний наш вечер. И в голове у меня звучало стихотворение про парчу небес — кажется, Йейтса, — которое нам однажды Хиппи Харрингтон прочитал на уроке, можно сказать, от души своей оторвал. Я помню его наизусть. Хиппи прав. Стихи нужно знать наизусть, тогда они каким-то непонятным образом становятся твоими собственными.