Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие - Эдмунд Вааль

Эти комнаты полны света, дрожащих отражений и отблесков серебра, фарфора и полированной рыжевато-коричневой древесины, а еще — теней от лип за окнами. Весной в вазах стоят цветы, которые каждую неделю присылают из Кевечеша. Казалось бы, здесь идеальное место для витрины с нэцке, подаренной кузеном Шарлем, однако ее здесь не видно.

Дальше, за гостиной, библиотека — самая большая комната на этом этаже дворца. Здесь преобладают черные и красные цвета, как и в пышных покоях Игнаца этажом ниже. На полу — черно-красный турецкий ковер, вдоль стен выстроились огромные книжные шкафы черного дерева, стоят большие кресла и диваны, обитые кожей табачного цвета. Над столом черного дерева, инкрустированным слоновой костью, висит массивный бронзовый канделябр, а по обеим сторонам от него стоит по глобусу. Это комната Виктора, здесь тысячи книг — греческие и латинские авторы, история, немецкая литература, поэзия, словари. Некоторые книжные шкафы закрыты тонкой золотой сеткой и заперты на ключ, который Виктор всегда носит с собой на цепочке для часов. Нэцке здесь нет.

Дальше, за библиотекой, — столовая, где на стенах гобелены с изображениями сцен охоты, купленные Игнацем в Париже, а окна выходят во двор, но занавески вечно задернуты, так что в этой комнате постоянно темно. Там, должно быть, стоит тот обеденный стол, на котором расставляют золотой сервиз, где на каждой тарелке и чашке выгравирован колосок с двойной «E» Эфрусси, и корабль под парусами, плывущий по золотому морю.

Золотой обеденный сервиз, скорее всего, тоже был идеей Игнаца. Повсюду его мебель. Ренессансные шкафы с ящичками, резные барочные сундуки, огромный письменный стол в стиле буль, который можно было разместить только в бальном зале внизу. Повсюду висят и купленные им картины. Много старых мастеров, Святое семейство, флорентийская Мадонна. Есть и нескольких хороших голландских художников XVII века: Воуверманы, Кейп, есть и подражание Франсу Хальсу. А еще есть множество junge Frau, некоторые — кисти Ханса Макарта. Это похожие одна на другую молодые женщины в платьях, похожих одно на другое, изображенных «в окружении бархата, ковров, гениев, леопардовых шкур, безделушек, павлиньих опахал, ларей и лютней» (это язвительный Музиль)[50]. Все эти картины снабжены тяжелыми золочеными или черными рамами. И среди всего этого не нашлось места для парижской витрины — этой сокровищницы с театром внутри.

Все здесь кажется неподвижным, невозмутимым в свете, просачивающемся через стеклянную крышу, — каждая помпезная картина, каждый шкаф. Музиль хорошо понимал эту атмосферу. В больших старых домах обычно царит некоторый беспорядок — ужасная новая мебель небрежно ставится рядом с великолепной старинной, унаследованной от предков. И, напротив, все выглядит чересчур умышленно в городских дворцах, принадлежавших падким на роскошь нуворишам, — «благодаря какому-нибудь едва заметному просвету между предметами мебели или господству на какой-то стене какой-то картины хранивших в этой стране утонченного социального честолюбия нежно-отчетливый отзвук отшумевшей славы»[51].

Я думаю о Шарле со всеми его сокровищами и понимаю, что именно страсть к этим сокровищам заставляла его перемещать их. Шарль не мыслил жизни без мира вещей: ему важно было прикасаться к ним, изучать их, покупать, переставлять. Подарив витрину с нэцке Виктору и Эмми, он освободил в гостиной место для чего-то нового. Он любил, чтобы в комнатах постоянно что-то менялось.

Дворец Эфрусси — полная противоположность. Под крышей из серого стекла весь дом — словно витрина, откуда нельзя никуда выбраться.

С обоих концов длинной анфилады находятся частные покои Виктора и Эмми. В гардеробной Виктора стоят шкафы, комоды и длинное зеркало. Там же — большой гипсовый бюст его наставника, герра Весселя, «которого он очень любил. Герр Вессель был пруссаком, большим поклонником Бисмарка и всего немецкого». В этой комнате находится еще один большой предмет, никогда не обсуждаемый: это огромная и совершенно здесь неуместная итальянская картина «Леда и лебедь». В мемуарах Элизабет записала, что «рассматривала эту картину — она была очень большая — каждый раз, когда заходила посмотреть, как отец переодевается в крахмальную рубашку и смокинг, чтобы отправиться куда-нибудь вечером, и никогда не могла понять, почему он возражал против этого». Виктор уже объяснил, что здесь нет места для шкафа с безделушками.

Гардеробная Эмми находится в противоположном конце коридора, в угловой комнате с окнами, выходящими и на Ринг, прямо на Вотивкирхе, и на Шоттенгассе. Там стоит красивый стол в стиле Людовика XVI — свадебный подарок Жюля и Фанни, — с его слегка изогнутыми ножками с орнаментами, покрытыми позолотной бронзой, заканчивающимися позолоченными копытцами, и с выдвижными ящиками, выстланными мягкой кожей, где Эмми хранит писчую бумагу и письма, обвязанные лентами. Еще там есть зеркало в полный рост, с боковыми створками на петлях, чтобы, одеваясь, можно было оглядеть себя со всех сторон. Есть здесь и туалетный столик, и рукомойник со стеклянной чашей с серебряным краем, и парный к ней стеклянный кувшин с серебряной крышкой.

И вот здесь-то мы и обнаруживаем черный лакированный шкаф-витрину (высотой с высокого человека, как вспоминал Игги) с покрытыми зеленым бархатом полками. Эмми поместила эту витрину с ее зеркальной стенкой и всеми 264 нэцке, подаренными Шарлем, в свою гардеробную. Вот куда попал мой пятнистый волк!

С одной стороны, это вполне понятно, с другой — совершенно непонятно. Кто же заходит в гардеробную? Ведь едва ли здесь место для светского общения, и уж точно это не похоже на гостиную. А раз самшитовые черепашки и хурма, и растрескавшаяся купальщица из слоновой кости хранятся здесь, на этих зеленых полках, то это значит, что они не вызывают никаких вопросов у гостей, приходящих на званые вечера Эмми. И Виктору не приходится даже мимоходом о них упоминать. Быть может, витрина попала сюда, потому что смущала хозяев?

Или решение убрать нэцке подальше от посторонних глаз, от всей этой помпезной макартовщины было намеренным? Или Эмми решила поставить нэцке в одну комнату, которая принадлежала только ей, потому что они очень заинтриговали ее? Может быть, ей хотелось уберечь их от деспотического влияния Рингштрассештиля? На этом «плац-параде», где тон задавала позолоченная мебель с бронзовыми украшениями, немного было таких предметов, которые хотелось постоянно видеть рядом. А нэцке — это довольно укромные предметы для укромной комнаты. Может быть, Эмми хотелось иметь под рукой нечто такое, к чему просто — да и буквально — не приложил руку ее свекор Игнац? Немного парижского шарма?

Это ее комната. Здесь она проводила много времени. Эмми переодевалась три раза в день, иногда чаще. Надевая шляпку, чтобы отправиться на бега, нужно было приколоть множество мелких локонов, один за другим, к внутренней стороне широких шляпных полей: на это уходило сорок минут. На то, чтобы надеть длинное вышитое бальное платье с гусарским доломаном с его сложными шнурами, уходила целая вечность. Эмми наряжалась на званые вечера, перед выходом за покупками, к ужину, для визитов, для верховой езды в Пратере и для балов. Каждый час, проведенный в этой комнате, означал выбор корсета, платья, перчаток и шляпы для определенного дня, сбрасывание одной своей личины и зашнуровывание в другую. В некоторые платья ее нужно зашивать: Анна, стоя на коленях, достает из кармана передника нитку, иголку и наперсток. У Эмми есть меха, наряды с соболиной оторочкой. На одной фотографии у нее на шее песец, а на другой — почти двухметровый медвежий палантин поверх платья. Целый час мог уйти на выбор перчаток.

Зима 1906 года. Эмми на венской улице разговаривает с эрцгерцогом. Оба улыбаются, она протягивает ему букетик примул. На ней костюм в тонкую полоску: трапециевидная юбка с широкой полосой поперечного рисунка внизу и облегающий короткий («зуавский») жакет из той же ткани. Это прогулочный костюм. Чтобы одеться вот так для прогулки по Херренгассе, нужно потратить полтора часа: панталоны, сорочка из тонкого батиста или крепдешина, корсет, чулки, подвязки, сапоги на застежках, юбка с крючками на планке, затем блузка или шемизетка с гладкими рукавами, со стоячим воротничком и кружевным жабо, затем жакет с декоративным передом, затем маленький кошелек — ридикюль, — висящий на цепочке, украшения, меховая шапка с бантом из полосатой тафты, перекликающейся с тканью костюма, белые перчатки, цветы. И — никаких духов: Эмми никогда не душится.

Витрина в гардеробной как безмолвный часовой присутствует при ритуале, который совершался дважды в год, весной и осенью: это ритуал выбора нарядов для предстоящего сезона. Дамы не ходили сами к портным, чтобы рассматривать новые модели: эти модели приносили к ним домой. Хозяин ателье ездил в Париж и выбирал там одежду, которую затем доставляли к Эмми в нескольких огромных коробках, в сопровождении пожилого седого господина в черном костюме, герра Шустера. Эти коробки ставили в коридоре, и он усаживался рядом с ними; затем Анна вносила коробки в гардеробную, одну за другой. Когда Эмми одевалась, герра Шустера приглашали высказать свое суждение. «Разумеется, он одобрял любой наряд, но когда он чувствовал, что мама склоняется к одному из них настолько, что желает примерить его снова, он приходил в экстаз и говорил, что это платье ‘просто взывает к баронессе’». Дети, ждавшие этого момента, мчались в детскую, заливаясь истерическими воплями.