Десять лет на острие бритвы - Анатолий Конаржевский

Прошло недели три, как я бригадирствовал, наступила середина февраля. На работе мною были установлены следующие порядки: десятиминутный перерыв на курение через каждые два часа, курить только в одном месте, где нет стружек и опилок. Такое место было расчищено, и устроена скамейка из двух чурбаков и доски. Все спички обязаны были сдавать мне, хотя это и не понравилось кое-кому, но я настоял на своем, т. к., не зная всех членов бригады, я не мог доверять им. Морозы, на наше счастье, не превышали 12–15°, и работать приходилось, даже сбросив свое верхнее одеяние, особенно мне — нижнему пильщику. На время перерывов Володя разжигал небольшой костер вдали от нашей рабочей площадки, куда собиралась вся бригада погреться. На обед ходили в зону. В один из таких ясных тихих февральских дней, вернувшись с работы в зону, сели за ужин. Внезапно раздался крик: «Смотрите, башня горит!» Все бросились к окну. Из башни клубами валил черный дым и вырывались яркие языки пламени. Загудели паровозы на станции, один из них уже двигался к башне. У меня в полном смысле слова упало сердце. Это конец. Надвинулась страшная угроза обвинения в поджоге или в лучшем случае в том, что я, как бригадир, не уследил, а может и сам навредил, а статья 58 только способствовала таким выводам. Короче говоря, я переживал чертовски, да и бригада была очень удручена. Но все в один голос говорили о том, что в башне никто из них не был и не мог быть. Это было часов в 6 вечера, а в 10 меня вызвали к срочно приехавшему из Урульги оперуполномоченному. Удивляло то, то никто из лагерного начальства за все эти три-четыре часа к нам ни разу не зашел. Первый, заданный им вопрос: «Вы бригадир?» — «Да». — «Какая у вас статья?»— «58, п. 10». — «Расскажите о составе вашей бригады, что там за люди. Не мог ли возникнуть пожар от брошенного окурка?» Я ответил отрицательно, объяснив, почему такого произойти не могло: порядок, действовавший на площадке, исключал возможность пожара. Тем более, что в этот день никто не заходил внутрь башни, только я лично после окончания работ, как всегда, зашел в башню и все проверил. В самой башне не могло быть и не было стружек, т. к. туда заносились только готовые и шпунтовые доски. Маленькая печурка, находящаяся у стены бетонного стакана, нами никогда не разжигалась, даже несмотря на замечание конвоира, почему мы ее не используем. Так что, я совершенно не понимаю, как это могло случиться. Просто логики нет в том, что поджог мог сделать кто-либо из бригады, т. к. он должен был понимать, что вся бригада понесет какое-то серьезное наказание, в том числе и он. Оперуполномоченный допросил всех членов бригады и ушел.

Настроение у всех нас было, прямо скажем, отвратительное. Тревога усилилась, когда на следующий день нас на работу утром не вывели. Часов в 12 появился начальник и предложил быстро отправиться всем на участок. Отозвав меня в сторону, он сказал, что там на башне приготовлена горячая вода, тряпки и щетки, надо будет во что бы то ни стало к вечеру смыть копоть не только со стен, но и отовсюду. «Пол, лестницы — все должно быть чистым. Надеюсь, вы поняли задачу?»— закончил он.

Войдя в башню, мы с удивлением огляделись: почти нигде не было видно следов пожара. Только в некоторых местах внутренней обшивки чернела копоть. В башне уже потрудились вольнонаемные и бытовики, так что нам осталось по существу доделать их работу. Оказалось, что пожар возник по вине сторожа, который наладил буржуйку, растопил ее, а сам пошел куда-то в магазин на станцию. Труба, выведенная внутрь бетонного стакана, раскалилась, от чего загорелась одна из досок, находившаяся в стакане. Доска была сухой и пошла полыхать, как спичка, а там вспыхнули и остальные. Подоспевший паровоз их затушил. К приезду комиссии из Урульги все было чисто, никакого следа пожара не осталось. Был составлен и акт, в котором убыток определялся в несколько десятков рублей. Все мы, конечно, были очень рады такому окончанию инцидента.

В начале марта я получил первое ответное письмо от жены. Она сообщала, что с ними, т. е. с ней и Юрой, все в порядке. Она пока живет у Сергея, а Юра — у брата Константина. Но дальше не знает, как быть, т. к. у Сергея начались неприятности из-за нее. Жена сообщала, что моя сестра Ира выслала посылку с теплым бельем, носками и немного всяких продуктов. Посылку также собирает и Сергей. Она с трудом устроилась плановиком на какую-то овощную базу, где директор не посчитался с тем, что муж — враг народа, а то она ходила месяца два без работы. Нигде не принимали, как только заходил разговор обо мне. Брата Костю тоже уволили из его СКБ, и он целый месяц искал работу, пока его не приняли в Электротехнический институт им. Ульянова-Ленина зав. радиолабораторией. И то это произошло благодаря помощи военкомата, куда он обратился. Таким образом, вести из дома не особенно успокаивали.

На днях откуда-то появилось несколько газет, в которых были напечатаны выступления Молотова не то на сессии Верховного Совета, не то на Пленуме ЦК ВКП(б) (сейчас не помню), где он останавливался на перегибах в разоблачении врагов народа, говорил о том, что дело дошло до того, что некоторые следователи ввели следующую классификацию: «вражище», «враг», «враженок», бесконтрольно со стороны прокуратуры арестовывали людей и т. п. Когда я прочел это выступление, то подумал: «Ага! Начинает выступать на свет истина!» Появилась надежда на пересмотр решения тройки, стало пока легче на душе. Но этого не случилось. Дела осужденных тройкой, очевидно, не подлежали пересмотру, или это был просто иезуитский маневр для успокоения общественности.

Строительство башни между тем подходило к концу. Мартовское весеннее солнышко сгоняло с полей снег. Он оставался уже только в оврагах. Возникал вопрос: а где же мы будем по окончании башни? Что с нами будет? И настал такой день. На работу нас не вывели, а предложили собрать вещи, и вот мы опять в вагоне-теплушке, с той только разницей, что было днем тепло и дверь вагона открыта. Теплушка стояла прицепленная в хвосте какого-то небольшого эшелона с заключенными и охрана была не воинская, а лагерная.

Опять этап

Куда? Неизвестно. Кого из начальства я ни спрашивал, получал один и тот же ответ: «Сами пока не знаем». Наконец, поезд тронулся. С наступлением темноты двери нашего вагона закрывали. Стук колес, стук колес, стук колес… Утром прибыли в Урульгу. К великой моей радости, меня ждали здесь две посылки. Одна от сестры, другая — от Сергея Семенова с небольшим письмом от жены. Вместе с посылками получил еще два письма. В Ириной посылке было все то, о чем писала жена в своем первом письме, полученном на Приисковой. Посылка Сергея и Наташи, его жены, была, если можно так выразиться, деловой: пара теплого белья, шерстяной шарф и боты-валенки. Еды никакой. Хотя нет — были три пачки кускового сахара, который ой как мне пригодился в самые ближайшие дни. Почти половина бригады получила посылки. Эшелон тронулся на следующий день. Через сутки нас высадили из вагонов и повели. Куда — неизвестно. Мы оказались в Улан-Уде. Хорошо, что посылка Сергея была зашита материей, а содержимое находилось в вещевом мешке с лямками. Это дало возможность обе посылки, весом не менее 15–17 кг, да плюс то, что я имел в этапе, сложить все в этот мешок и нацепить его себе на плечи. Так пришлось тащить весь этот груз на себе, но я был молод и «сдюжил». Физическая работа в течение двух месяцев на Приисковой здорово закалила меня, но все же было тяжело. Мы вышли за город, а там, оказывается, находилась очень большая колонна, числом не меньше чем 1000 заключенных, очевидно, поджидавшая нашу группу, тоже состоявшую из порядка 500 человек. Команда: «Внимание! Вам предстоит совершить пеший переход протяженностью 200 км. Через каждые 10–12 км часть колонны будет в пути формироваться в колонну под номером километра, где останется для производства работ по строительству железной дороги. Вы находитесь в Южжилдорстройлаге НКВД на ДВК. Части заключенным придется идти четыре — пять дней. У кого много багажа за плечами, положите на подводы, которые будут вас сопровождать. Не растягиваться, идти организованно. Ответственность несут бригадиры. Построение колонны побригадное». Мы тронулись. Это было часов в 10 утра. К 12 часам дня солнце начало сильно припекать. Я в своей цигейковой дошке весьма ощутимо чувствовал его теплоту. Кругом расстилалась голая, без всякой растительности холмистая степь, изрезанная оврагами, а в оврагах еще лежал снег. К этому снегу люди бросались, хватали его пригоршнями и запихивали в рот, утоляя жажду.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});