Рождественская оратория - Ёран Тунстрём

Ни дуновения. Ни облачка — тени ждать неоткуда. Даром что пароход уже покинул гавань и прошел через канал, как все равно через пески, да и Красное море было ничуть не лучше. Арон лежал навзничь на палубе, а не то бродил, цепляясь за поручни.

И мучился не он один. Пассажиры, на Средиземном море такие веселые и шумные — вечерами они устраивали танцы, пили вино, пели песни, играли на музыкальных инструментах со всех концов Европы, — теперь притихли. Даже смотреть друг на друга перестали. Люди как бы усохли, присмирели, и число их убавилось. Из душа в туалетных комнатах вяло текли тепловатые струйки, очереди туда выстраивались длиннущие, многих мутило и рвало. Краем уха Арон слышал, что в одной из соседних кают кто-то умер — не то женщина, не то ребенок.

Аден. Он мог бы отослать отсюда последнее письмо в Швецию, но ничего не написал.

Потом стало легче. Индийский океан встретил их прохладой, длинные волны толкали пароход в корму, уводили на юго-восток. Качка сделалась незаметной. И здесь, в открытом океане, Арон впервые увидел дельфинов.

Они приплывали большими стаями; три-четыре десятка вдруг возникали прямо по курсу, час-другой играли в носовой волне, потом, заскучав, пропадали, а немного погодя являлась новая стая. Они будто смеялись, охваченные безудержным весельем и «совершенно свободные», так он позднее написал Сиднеру.

«Будто их жизнь — сплошной досуг. Я с трудом выношу безделье, чересчур много размышляю. Намедни ко мне подошел один швед, завел разговор. Дескать, вид у меня несчастный, может, требуется помощь. Зовут его Эдман. Я и не предполагал, что привлек чье-то внимание. У Эдмана в Австралии живет сестра, он едет к ней в гости. Она фермерша».

Арон сознавал трезвую сухость этих строк. Перо цензурировало сокровенные мысли, ведь он хотел приберечь сюрприз на потом. Сперва Тесса должна сбросить маску.

— Гляди, — сказал Эдман однажды вечером, — вон там Южный Крест. В нашей семье я вторым сподобился его увидеть. А ты?

— Не знаю.

— Не знаешь? Ты из моряцкой семьи?

— Да нет.

Он не хотел проговориться.

Но внести ясность надо.

— Моя жена его видела.

— А теперь, стало быть, отправила тебя поглядеть.

Арон кивнул.

— Или, может, она вперед выехала? Ты уж извини, я, наверно, многовато болтаю, но так вроде время быстрей идет.

Эдман был мужчина крупный, сильный, работал на верфи, объездил чуть не всю Европу. Ну и что дальше? К какой части человечества он принадлежит? Можно ли на него положиться?

— В некотором смысле… — сказал Арон и взглянул на звезды, высматривая Сульвейг: пусть скажет, как ему отвечать. И решил, что вполне ловко вывернулся. Эдман сидел в шезлонге по ту сторону ответа, как по ту сторону решетки.

— Что ты сказал? — Эдман не понял.

Арон счел за благо рассмеяться. Сульвейг не отзывалась, видно, недосуг ей, он опять засмеялся, чтобы скоротать время, но, глянув на Эдмана, сообразил, что допустил ошибку, и поспешно сказал, будто спасаясь из топкой трясины:

— У нас и дети есть, мальчик и девочка.

Эдман расслабился. Сразу видно, можно продолжить:

— Мальчик замечательный. Малость застенчивый, правда. Восемнадцать скоро стукнет. Работает в магазине. Краской торгует.

Но это почва ненадежная, даже здесь. Вспоминая последние годы, Арон заметил, что и эти образы полны зыби и качки, голова отяжелела, и он улегся на палубу, вроде как желая всего-навсего расправить члены, так многие делали, народу на палубе уйма, многие лежали на спине, Эдман сам может убедиться, коли ему интересно, и Арон решил привлечь к этому его внимание:

— Сколько народу лежит нынче вечером на палубе. Вечер-то вон какой чудесный. — Но тяжести в голове еще прибыло, он перевернулся на живот, ткнулся лбом в доски настила. Теперь Эдман мешал ему, он нуждался в безмолвном пространстве и потому сказал: — Будь добр, оставь меня в покое, а? Мне нужно разобраться… разобраться… а тут такая теснота.

Эдман наклонился к нему:

— Зачем ты все время так делаешь?

— Все время?

— Ну да, я давно заметил. Каждый вечер, каждую ночь бьешься лбом о палубу. Не спится, что ли? Голова болит? Могу доктора позвать, на пароходе есть доктор.

— Доктор? Да что он понимает?

— Думаю, это от жары, — сказал Эдман. — Жара тебе в мозги ударила. Ничего удивительного. Солнечный удар. Не мешало бы прикрывать голову-то. Большинство так и поступает.

— Дело вовсе не в этом. Оставь меня в покое, а? Эдман пожал плечами.

— У меня и в мыслях не было навязываться.

Он встал с шезлонга, отошел к поручням, и Арон рискнул опять лечь на спину, устремив взгляд к звездам, на путь Сульвейг.

_____________

В Сиднее Арон сошел на берег, но Австралии толком не замечал, все глубже уходил в свой внутренний мир. Порой он видел перед собою фронтон какого-то дома, порой — гостиничную койку, тарелку с бифштексом и картошкой, стакан холодной воды. А прямо напротив неизменно сидел Эдман.

— Не могу я оставить тебя одного, пока не посажу на пароход, — сказал Эдман, глядя в сторону, — а я навел справки, ты уж прости, и узнал, что отходит он только через неделю. Тем временем можешь съездить со мной на ферму к моей сестре, так будет лучше всего. Это недалеко, часок-другой на поезде. Потом я отвезу тебя обратно в Сидней. Ты нездоров, Арон. Боюсь, в море тебя впрямь хватил солнечный удар.

— Да ведь дождь идет, — сказал Арон.

— Он давно вдет, мы и с парохода под дождем сошли, позавчера вечером. Я, конечно, не знаю, что у тебя за дела в Новой Зеландии. В общем, меня это не касается, только очень уж ты чудной. Кстати, ты знаешь, где мы живем-то?

— Нет. Разве это имеет значение. Ведь всё — только знаки.

— Не знай я, что ты трезвенник, непременно бы решил, что ты самый настоящий забулдыга.

Жили они в гостинице «Империал», неподалеку от порта. И когда выходили на залитую дождем улицу, над головой высились подъемные краны, мостовую пересекали железнодорожные рельсы, временами звенели сигналы, предупреждая, что составы дают задний ход и маневрируют среди пакгаузов.

— Почему ты ничего не ел?

— Аппетита не было.

По крайней мере, это сказать можно. Фраза отчетливая. Но еда не имела для него ценности. Напротив, она обременяла тело, его мутило при одном взгляде на куски мяса и овощи.

— Женщинам нужны крепкие мужики, — говорил Эдман.

Арон бродил под дождем, но вряд ли отдавал себе в этом отчет, ведь дождь задевал лишь внешнюю его оболочку, а оболочка эта была далеко-далеко. Там, вовне, мимо него пролетали по воздуху люди с воспаленными лицами, парили меж монолитами домов, совершали в воздухе пируэты, иные махали ему рукой, он не обращал внимания. И в сне не нуждался.

Они явно находились в гостинице, потому что Эдман сказал:

— А вот я без сна не могу. Хотя заснуть трудновато, на улице ужас как шумно.

— Тут ты, пожалуй, прав. Шум просто адский. Ну да ничего, утихнет.

— Ладно. Завтра поедешь со мной. Одному тебе здесь не сдюжить. Того гляди, с ума спрыгнешь.

Арон засмеялся.

— Я бы тебе рассказал. Но нельзя.

— Спи или попробуй помолчать.

— Могу уйти, если мешаю. Посижу где-нибудь в парке, их здесь много.

— Нет уж, оставайся здесь. Ты ведь нипочем не найдешь обратную дорогу.

Утром или вечером. Раньше или позже. Они сидели в парке под перечными деревьями, и тут настал едва ли не мучительный миг, когда кто-то продырявил оболочки, и все его существо вдруг очутилось в реальности, и с небывалой мощью навалился страх, автомобили гудели и тормозили, люди кричали, углы и грани вещей были так остры, что он вообще не смел к ним приблизиться.

— Терпеть не могу городов, — говорит Эдман, — наконец-то поезд помчит нас к моей сестре. Ненавижу их с тех пор, как в восемнадцать лет пришлось уехать на работу в Гётеборг.

Эдман достал банку сардин, отломил кусок хлеба. Арон с раздражением слушает его чавканье.

— Самое забавное, Арон, что за все это время ты не задал мне ни одного вопроса. Про меня. Не знаешь, ни кто я, ни откуда.

— Верно.

— По правде-то, ничего забавного тут нет, и вряд ли ты питаешь ко мне антипатию, вряд ли ты действительно такой, каким себя выставляешь. Что-то у тебя пошло наперекосяк.

Сардины исчезли у него во рту, как раз когда Арон протестующе мотнул головой. Он мог проследить их путь по узкому пищеводу, видел сардины внутри Эдмана. Красный томатный соус остался у него на губах.

— Сам понимаешь, трудновато общаться с человеком, который все время молчит, оттого я и болтаю больше обычного. С женой я развелся — или она со мной. Мне, выскочке, не терпелось зажить получше, доказать супружнице, что я кой-чего стою. Она ведь никогда в меня не верила. Не верила, что я умею не только молотить кувалдой по железу на верфи. Вдобавок мы вполне могли вернуться на мою родину — знаешь такое место, Дингле, я родом оттуда, усадьбой по-прежнему владеет родня, — но жене, вишь, претило быть крестьянкой. Да и я, в общем, туда не рвался, с самого начала я малость завидовал всем, кто уезжал в город и получал там работу, ну завидовал и завидовал, так уж было заведено. Ведь все знай твердили: здесь будущего нету. Езжайте в город, ребята. Несколько лет прошло, пока я дотумкал, как обманывался. Не хочешь последнюю сардинку? А хлебца? Не-ет, не возьму я в толк, что с тобой такое.