Сердце Бонивура - Дмитрий Нагишкин

— А так. Чтобы в глазах не торчал!

— Да я-то у тебя на глазах своей охотой торчу, что ли? — говорил Квашнин. — Не я у тебя, а ты на моих глазах, как бельмо, торчишь… Неохота, так уйди.

Иванцов глотал слюну.

— Да-а, как же, держи карман шире! Уйди, а вы сейчас работать перестанете.

— А тебе что?

— Пострелял бы я вас всех к чертовой матери, большевиков.

— Сумасшедший ты, казак! Да тебе-то что до большевиков? Что, они у тебя кашу съели?

— Ага, съели! Все один такой, вроде тебя, к женке ходил… Книжки читал, про политику объяснял, пока на службе я был. Вернулся на побывку… а жена: «Темный ты» — говорит…

— Ну?

— Не понукай, не запряг! Порешил я ее к черту, пущай светлых на том свете ищет.

— Убил? — с содроганием спросил Квашнин.

Рябой смотрел мимо.

— Нет. По голове погладил.

— Палач ты, казак! — сплюнул Квашнин. — И говорить-то с тобой противно. Кровь-то тебе, видно, что вода!

Рябой опять щурил глаза. И Квашнин не мог понять: наговаривает на себя Иванцов, чтобы попугать его, или действительно он выродок, преступник? А Иванцов все говорил и говорил. И все разговоры его были о том, что ему, Иванцову, наплевать на чужую жизнь, если он над ней хозяин.

— Да тебя кто хозяином-то сделал? — возмущенно сказал Квашнин.

Иванцов, хитренько улыбнувшись, отчего что-то хищное и темное обрисовалось в его лице, говорил:

— Палач, говоришь? А ротмистр величает: «слуга отечества и верный холоп». Он у нас человек карахтерный. Этих самых большевиков перевел и не счесть сколько. Для него большевика изнистожить первейшее дело. Да не просто… Убить-то большевика мало… Его надо казнить! По жилочке источить…

«Псих!» — подумал Квашнин. Ему невыносимой становилась близость Иванцова. А рябой, видя, какое отвращение испытывает к его рассказам бетонщик, пускался в новые и новые разговоры. Насколько бетонщик мог заключить, Иванцов нашел в ротмистре защитника и укрывателя после убийства жены. Не обо всем Иванцов рассказывал, но Квашнин получил представление о том, что сотня Караева использовалась для «особых» поручений меркуловского застенка.

Однако через несколько дней Квашнин познакомился и с другими казаками.

Иванцов куда-то исчез. В одно утро на его месте оказался другой казак, высокий, тонкий, похожий на цыгана.

— Здорово! — сказал он Квашнину, заметив взгляд бетонщика.

Квашнин нехотя ответил.

Казак — это было видно — томился молчанием. Он курил, но не мог накуриться легкими японскими сигаретами, которые были у него. Наконец, раздраженно бросив недокуренную сигарету, он обратился к Квашнину:

— Нет ли русской, мил человек?

Квашнин молча протянул ему махорку. Цыган с наслаждением затянулся, закашлялся до слез и с веселым недоумением сказал:

— От черт! Крепка-а! Самосад, что ли?

— Он самый.

— У нас в Забайкалье такой садят.

— Не бывал. Не знаю.

Казак вздохнул:

— Эх, у нас в Забайкалье хорошо сейчас! Сопки одна за другой будто волной идут… Березки, паря, как девчата в зеленых платках…

Квашнин неприязненно молчал. Замолк и казак, почувствовав отчуждение.

— Пошто сердитый? — спросил он Квашнина.

Квашнин сделал вид, что не слышит.

Казак подошел к нему. Долго смотрел, как управляется с инструментами рабочий, размешивая бетон. Потом поставил винтовку у вагона, огляделся вокруг и сказал Квашнину:

— Дай-кось! Руки разомну.

Взял лопату и споро принялся замешивать массу. Квашнин покосился на него. Казак охотно сказал:

— Душа по работе стосковалась… Мне бы сейчас литовку! Показал бы выходку… У нас на селе за мной угону не было. Только дедка со мной спорил, а другим не под силу!

— А это чем тебе не инструмент? — кивнул Квашнин на саблю, мешавшую казаку работать.

— А ну ее к ляду! — отпихнул казак шашку. — По мне хоть бы ее век не было.

— Что так? Тут до тебя один ваш был, караул стоял, так только и разговору было про нее, что способно ею людей, словно капусту, рубить.

— Кто это?

— Не знаю кто. Рябая рожа.

— А-а! Иванцов. Ну, тому шашка — и жена и венец. Ему бы на бойне быть, — сказал казак, и невольная брезгливость проступила в его чертах. — Палач, одно слово!

— Все вы такие! — не удержался Квашнин. — Только одни треплются, а другие молчком.

Казак выпрямился, положив руки на лопату. Пальцы его заметно дрожали.

— Пошто все? Ты рази знаешь? — с горьким укором сказал он. — Говорят люди: добра слава на печи лежит, а худа сама наперед бежит. О худом-то говорят, а о добром молчат. А только я тебе скажу: таких, как Иванцов да господин ротмистр, и у нас не много… Эти уж совсем отчаянные. Злобу свою тешат… А мне что? Я…

Казак осекся. Поработал еще несколько. Потом отошел на свое место. Больше он не сказал ни слова весь день. Лишь когда кончилась работа и за ним зашел бородатый пожилой казак, благообразный с виду, Цыган, указав на него пальцем, сказал Квашнину:

— А этот тоже, что ли, кровопивец? Ничего ты, паря, в людях не понимаешь!

Они ушли.

Рябой появился опять. Он дышал водочным перегаром. Жажда мучила его. То и дело подходя к жестяному баку, он с жадностью глотал воду, судорожно двигая кадыком. Глаза его были налиты кровью. Он не смотрел на Квашнина. Дремал, вскидывался от каждого шума, хватаясь за ружье. К вечеру он, однако, протрезвел. И потребность говорить опять, подобно привычному зуду, взыграла в нем.

— Слышь! — обратился он к Квашнину. — Не скучал по мне, а? — Он хрипло расхохотался, обнажив крупные желтые зубы с выступающими острыми клыками. Все месишь квашню свою, Квашнин? — острил он, довольный собою. Потом опять прежняя озлобленная мрачность нахлынула на него, и он принялся бормотать: Меси, меси! А потом тебя кто-нибудь замесит…

Что-то пережитое в дни отсутствия волновало его. Он поглаживал руки, подмигивал Квашнину, будто сообщнику.

— Слышь, я тебе что скажу! Вызывает меня ротмистр. «Иванцов, говорит, помнишь ты того китаезу, который тебя околпачил?» А как не помнить! Пошли!.. На Пекинской китайский театр есть. «Сто драконов» название. Посидели мы, посидели… Китаезы ломаются, орут, верещат, будто недорезанные. Умора! Потом ротмистр толк меня в бок: «Глянь на этого ходю». Гляжу, у двери стоит мой-то храпоидол. Хохочет, сволота! Ну, думаю, смейся… Расходиться стали. А мы с Караевым на углу ожидаем. Ротмистр шепотком: «С одного, говорит, удара кончишь?» А китаец толстый, пухлявый. Догнали мы его. «Давай», говорит ротмистр… Я за шашку…

Рябой перевел дух:

— …Ка-ак я ему дал! Так тулово дальше пошло, а голова с рукой — на землю. Вот — тебе Христос: несколько шагов он без головы-то шел… Эх, и пили мы после!..

Он вытаращил глаза, в которых промелькнул ужас.

— Это как же можно? А, слышь? Без головы-то идти? — хриплым шепотом спросил он у Квашнина.

Мастер сжал в руках лопату и повернулся к рябому. Терпение его лопнуло. Он с бешенством выдавил из себя:

— Если ты, шкура, еще ко мне подойдешь — кончу! Слышишь, гадина ты кровавая? Палач! Мотай отсюда к черту!

Рябой отшатнулся в сторону и вдруг, схватив винтовку, бросился наутек.

— Ну, беда, Квашнин! — сказал один бетонщик. — Убьет он тебя теперь.

— Ни черта не убьет! — остывая, ответил Квашнин. — Убийцы завсегда трусы…

3

В этот вечер у Алеши собрался стачком. Слух о том, что Квашнин прогнал казака с поста, уже гулял по всему цеху. Виталий спросил:

— Что ты там натворил, Квашнин?

— Посадили на мою голову психа какого-то. Истерзал он меня!

Мастер рассказал о сегодняшнем случае. Юноша нахмурился и беспокойно спросил:

— Не говорил он, что за китаец?

— Нет.

Тоскливое предчувствие охватило Виталия. Беспокоило его, что убийство произошло у театра «Сто драконов», где работал Ли.

На совещание приехал и Михайлов.

— Ну, как дела? — обратился он к Виталию.

— У нас все готово!

— «Кажется» или «готово»? — с усмешкой посмотрел на Виталия председатель.

Усмехнулся и Виталий, в этой шутке почуявший благожелательность Михайлова.

Собрание опять открыл Антоний Иванович. Он сказал:

— Товарищи! Хочет с вами поговорить дядя Коля.

Кличка Михайлова была известна всем, поэтому рабочие сразу осознали, что это собрание должно быть очень значительным. Михайлов оглядел всех и сказал:

— Что ж, товарищи! Вы начинаете забастовку. Это сильное, испытанное оружие в руках рабочего класса. Надо только твердо знать, за что его поднимаешь. На этот раз мы должны бастовать долго, чтобы сорвать подготовку белых к наступлению. Готовится в Чаньчуне международная конференция. Обсуждаться будут важные вопросы: о судьбе Дальневосточной республики, о Северном Сахалине, об интервенции… Японцы и белые хотят заставить наших делегатов быть покладистее, а потому открывают военные действия. Надо эту попытку сорвать и еще раз доказать, что рабочий класс идет вместе с коммунистами, за ДВР…