С нами были девушки - Владимир Кашин

С плоской крыши волжского элеватора, когда «юнкерсы» волнами налетали на город, она видела не только широкие степи.

Тогда город горел. С самого высокого здания, где она дежурила с подругами, ей было видно, как стаи черных железных воронов кружили над городом, как из желто-красных тюльпанов огня разворачивались свитки дыма и стелились на десятки километров вдоль Волги, как лопались стены, рассыпались, словно игрушечные, каменные дома и стирались с лица земли вместе с людьми целые улицы.

Смена — четыре часа. Четыре часа с пятизарядной винтовкой в руках, которой не отобьешься от пикирующих бомбардировщиков, с полевым биноклем, с телефоном, сигнала которого каждую секунду ждут зенитчики. Четыре часа — выше всех, с глазу на глаз с летающей смертью.

Элеватор, пробитый бомбами, медленно горел. Тлело в его окладах зерно, дым пробивался вверх и окутывал крышу. Она стояла на этом гигантском строении, которое каждую минуту могло вспыхнуть. Стояла и тогда, когда внутри его шли отчаянные рукопашные схватки, стояла, пока гитлеровцы не начали взбираться на верхние этажи. И ей казалось, что стоит она не на здании, а на высокой круче и видит оттуда не только этот русский город, Волгу и степи, а и свою Ворсклу, родную Украину, всю в далеком огненном зареве…

Затем двинулись на запад. Прошли истерзанный врагом родной край и встали на охрану синего неба обманутой фашистами Румынии.

И вот теперь, когда утреннее солнце выходит из-за туч, весь этот тяжелый честный путь будто отодвинулся в далекий сон и она видит мир только сквозь решетку маленького окошка…

Никогда не думала, что над объектом может появиться «боинг». Видела его только на рисунке, но догадалась бы сразу, если бы хоть на секунду пришла мысль, что он может тут оказаться…

А он подкрадывался, прятался за солнцем, за облачной кисеей, будто вор… И никто не знал, что летит друг, никто не предупредил…

Щелкнул в дверях замок. Вошел начальник караула Чекалин, за ним выглядывала девушка, приносившая завтрак.

— Почему не ешь? — сурово спросил сержант. — Голодовку надумала объявить? Не глупи, девка, — по головке не погладят! — и он вышел, хлопнув дверью.

Зина механически взяла ложку, картошка затвердела, слиплась в твердый комок. Зина ковырнула ее, взяла кусочек мяса, пожевала: нет, не лезет в горло.

За дверью снова послышались шаги. Опять щелкнул замок. Зина положила ложку. «Будь что будет!»

Дверь широко открылась, в комнату вошли Чекалин и Андрей Земляченко.

— Товарищ лейтенант! Не хочет ничего есть! — пожаловался начальник караула.

Андрей не слышал, что говорит сержант. Перед ним сидела Зина. Как она изменилась! Ночью, сквозь окошко, он не рассмотрел ее как следует. На белом девичьем лбу прорезались тонкие, будто нити, морщинки, под глазами залегли синие полукружья, а охваченные жаром скулы выделялись на похудевшем, бледном лице… Только глаза были, как всегда, сколько их знал Андрей, прозрачные, глубокие, как осенние озера.

— Дайте столик и стул, — сказал Земляченко сержанту.

— Слушаюсь, товарищ лейтенант!

Они остались одни, с глазу на глаз…

Не проходило и дня, чтоб он не думал о Зине, о встрече с ней, о будущем…

И вот сбылось!.. Андрей стоял против нее, никто не мог им сейчас помешать, не мог запретить броситься друг к другу. В этой гимнастерке, без пояса, с растрепанными волосами, она показалась ему еще более дорогой, близкой, какой-то домашней, родной.

Но теперь между ними встала незримая стена. Наверно, об этой стене и подумал Моховцев, когда вдруг согласился, чтобы Земляченко вел, дознание…

Зина смотрела на Андрея, но не видела его. Лейтенанту казалось, будто она смотрит сквозь него, куда-то дальше. Под этим взглядом Андрей растерялся. Что сказать? Спросить, как она попала сюда? Наивно, глупо!.. Сказать, что он пришел вести дознание? Но как об этом сказать?!

Молчание нарушил глубокий, короткий, как вскрик, вздох. Зина опомнилась, она видела теперь Андрея и все, что окружало их. Глаза девушки затуманились.

Андрей не выдержал, шагнул вперед.

— Не надо… Не надо, Зина… — прошептал он. — Вот выясним все… Успокойся…

В тишине, наступившей после его слов, послышались за окошком шаги часового…

5

Не прошло и минуты, как в дверь гауптвахты постучали. Андрей крикнул: «Войдите!» Дверь отворилась, и начальник караула Чекалин с сержантом Аксеновым внесли маленький столик и стул.

Когда сержанты снова вышли, Земляченко положил на стол папку с бумагами, сел на стул и вынул из нагрудного карманчика, гимнастерки ручку. Как бы там ни было, а откладывать дознание он не мог…

Не глядя на Зину, глубоко вздохнув, он произнес:

— Ефрейтор Чайка, командир батальона приказал мне провести дознание.

Такими словами, как учили молодых дознавателей на сборе, полагалось начать допрос.

Слова были произнесены правильно, если не считать того, что голос у дознавателя был хриплый и выдавал его волнение. Впрочем, о том, каким должен быть голос дознавателя, на сборе ничего не говорили.

Зина вздрогнула. Так вот зачем ты, Андрей, пришел!

Но она сдержала себя. Ни звуком, ни жестом не выдала своего смятения. Даже голову не подняла. Как и раньше, неподвижно сидела на топчане, вполоборота к офицеру, равнодушно опустив руки на колени.

— Зина!..

Девушка молчала. Подавив волнение, Андрей снова обратился к ней:

— Ефрейтор Чайка, повернитесь ко мне!..

Зина повернулась, выпрямилась и подняла голову.

— Мне встать?.. — тихо спросила она.

Голос у девушки был глухой, тихий… На посту подруги сразу замкнулись, тогда стало известно, что из-за ее ошибки сбит союзник. А ведь такое с каждой могло случиться! Старые друзья — Койнаш и Незвидская — не подают о себе весточки. Раньше, бывало, если кто-нибудь из девушек попадал на гауптвахту, они проявляли необычайную предприимчивость, присылали весточку с воли, чтобы подбодрить подругу…

И вот о ней наконец вспомнили… Андрей пришел…

— Сидите, Чайка, — с трудом поворачивая сухой язык во рту, выговорил лейтенант.

Земляченко резким движением отложил ручку, и она покатилась по столику до самого края. Там ручка на миг задержалась, как будто раздумывала: стоит ли падать, а затем упала.

Лейтенант почувствовал, как мелко задрожала у него левая нога. Он уперся ею в пол, чтобы унять дрожь. Но чем больше нажимал на ногу, тем сильнее она дрожала.

Зачем он сказал «Зина»! Нужно взять себя в руки! Иначе он не сможет выполнить свой долг. «Я должен взять себя в руки!» — Он несколько раз повторил в мыслях эту фразу.

Правильное решение не принесло, однако, успокоения.

Нога не переставала противно дрожать. Андрей поднялся и нервно прошелся по комнате. Потом остановился напротив топчана и взглянул на девушку. Лицо у нее было бледное и непроницаемое, словно застыла на нем гипсовая маска. Но даже эта белая маска с невидящими глазами излучала на Андрея знакомый ему сильный свет, который слепил его, кружил голову, наполнял всю комнату колеблющимся розовым туманом. У него мелькнула мысль: «Брошу все к черту! Скажу, что не могу вести дознание!»

Усилием воли он подавил это желание. Поднял упавшую ручку, снова сел за стол и пододвинул ближе к себе стандартный бланк допроса. На верхней строке прочел: «Фамилия, имя, отчество». Молча написал ответ: «Чайка Зинаида Яковлевна».

Андрей знал, что полагается задавать подследственному анкетные вопросы. Задавал их мысленно, сам отвечал и торопливо писал ответы. «Воинское звание»… ефрейтор, «Год и место рождения»… тысяча девятьсот двадцать пятый, село Вербное, Полтавской области.

Он напряженно всматривался в анкету. «Осудят ее или нет?» — взволнованно думал Андрей. Он потерял строчку, против которой должен был писать ответ.

«Национальность»… украинка.

Он снова потерял строчку и потом, догадавшись, что можно держать на странице палец, из-под которого строчке уже не выпрыгнуть, прижал листок.

«Партийность»…

«Осудят или нет?»

…Так продолжалось, пока не пришлось задавать вопросы вслух.

И неожиданно для Андрея Зина стала спокойно, даже чрезвычайно спокойно, рассказывать, как все случилось. Будто не о себе, а о какой-то другой девушке, оставшейся там, на посту, говорила она.

Земляченко писал. Казалось, он уже полностью овладел собой и думал только о том, что нужно успеть записать показания. И в то же время его пугало Зинино спокойствие, ее самообреченность. Даже голос девушки — глуховатый, монотонный — с каждым словом взваливал на его грудь тяжесть. Словно не показания она давала, а обвиняла другого человека, обвиняла в тяжелом проступке… А ему хотелось, чтобы Зина защищалась, доказывала свою невиновность…

Автоматическая ручка суматошно бегала по бумаге, оставляя за собой размашистые завитушки букв. Но неожиданно она остановилась, словно споткнулась, и сделала кляксу.