Мой отец Соломон Михоэлс (Воспоминания о жизни и смерти) - Наталия Вовси — Михоэлс

Лежали на железнодорожных путях, подложив под голову одеяло, коврик, а то и просто газету. Отца многие узнавали, подходили побеседовать и обсудить вопрос, занимавший всех — об исходе войны.

Михоэлс вежливо поднимался со своего неудобного ложа, отвечал что‑нибудь неопределенное, вроде» поживем — увидим», или» надеюсь, все это скоро кончится» — да и что он, в самом деле, мог знать? — и снова укладывался на свою газету. В конце концов, все это превратилось в довольно утомительную игру.

Писатель В. Лидии в книге» Люди и встречи» вспоминает:

«Москва была темна, просторна и тревожна. Только недавно диктор возвестил: «Граждане, угроза воздушного нападения миновала». Мы стояли в темноте Охотного ряда, вглядываясь в невидимую улицу Горького.

— Когда снова откроются театры, надо будет начать с чего‑нибудь шумного, веселого, чтобы люди встряхнулись! У меня от этих синих лампочек начинается радикулит, — кивнул Михоэлс в сторону вестибюля гостиницы» Москва» и, взявшись рукой за поясницу и изображая что именно от синего света у него начинается радикулит, он простился со мной и заковылял в сторону гостиницы».

ЭВАКУАЦИЯ

В середине августа вышел указ вывезти из Москвы всех детей до пятнадцати лет. Папа принялся судорожно рыскать по карте, висевшей у нас с первого дня войны, в поисках безопасного места, стараясь припомнить хоть каких‑то знакомых, к которым нас можно было бы отправить. Наконец остановились на Свердловске — там жил дирижер Моргулян, работавший в двадцатые годы в нашем театре.

Надо было торопиться. Каждый день приходили из каких‑то комиссий проверять имеются ли еще дети в квартире. (У нас всегда что‑нибудь проверяли.)

Приказ касался, разумеется, только Нины, но я понимала, что папа не пустит ее без меня.

Накануне отъезда мы сидели внизу. Смеркалось. В небе висели аэростаты, похожие не то на рыб, не то на огромные варежки. Папа, держа наши руки в своих, тихо уговаривал нас, а заодно и себя, что для него спокойнее сознавать, что мы в безопасности, что как только представится возможность, он вызовет нас или приедет сам, клялся прекратить дежурства на крыше, обещал спускаться в бомбоубежище и так далее… Позже мы узнали, что все свои обещания он честно выполнил. Однако, в возможность обещанной им скорой встречи, он сам вряд ли верил, и был растерян и напуган предстоящим расставанием не меньше нас.

… И вот мы на вокзале. На путях стоит вагон — теплушка. Ефейка со своей женой уже погрузились, тут же еще один папин брат с двумя детьми.

Михоэлс, верный своему амплуа Старшего, отправлял в эвакуацию всех, кого любил.

Мы с Ниной мало что соображали. Помню только, как папа вдруг исчез и появился с пачкой папирос» Казбек», которую мне торжественно вручил. Очевидно, признавая за мной право» официально» курить, папа имел в виду поддержать во мне ощущение собственной взрослости и солидности, которое облегчило бы расставание.

И вот теплушка медленно трогается. Папа соскакивает на ходу. Мы расстаемся неизвестно на какой срок…

Когда мы увидимся? Что будет с ним? С нами без него?

МОСКВА ШЕСТНАДЦАТОГО ОКТЯБРЯ

Отец с Асей оставались в Москве до шестнадцатого октября.

Это были памятные дни, когда сжигались бумаги, и московские мостовые и тротуары были завалены обрывками намокших от дождя обгоревших документов. Население было охвачено паникой. Страх, томивший людей всю их сознательную жизнь, прорвался, наконец, с визгом и улюлюканьем, наружу и погнал их, заторопил, заставляя бросить все и бежать, бежать без оглядки. Охваченные страхом, они не ведали, что, уцелев от Гитлера, они не минуют участи, заготовленной им Великим Кормчим… Любопытно и весьма характерно для наших светлых времен, что та часть москвичей, которая сознательно оставалась в Москве ждать немцев, была в дальнейшем награждена медалями» За оборону Москвы», и в большинстве своем, от Сталина не пострадала.

Зато бежавших догнали. И наказали» по заслугам».

Но в эти дождливые осенние дни сорок первого года было ясно одно — немцы рядом и потирают руки, готовясь разгромить Москву и уничтожить евреев во главе с Михоэлсом.

В захваченных городах развешивались его портреты с надписью: «так выглядит еврей!«Немецкая радиостанция на какой‑то из оккупированных территорий уже объявила голосом Блюменталь — Тамарина, сына известной актрисы, бежавшего к немцам, что» недалек тот час, когда мы сотрем с лица земли кровавую собаку Михоэлса!»

До шестнадцатого октября театр формально продолжал работать. Актеры приходили, собирались у Михоэлса в кабинете и, главным образом, обсуждали военные сводки. Ася вспоминала, что даже готовилась какая‑то новая постановка. Я ничего об этом не знаю.

Но в середине октября сводки стали совсем тревожными. Немцы подступали к Москве. В театре, как и повсюду, царила полная неразбериха. Никто, в том числе и отец, ничего не понимал и не знал, как будут развиваться события.

16 октября в шесть часов утра большая часть труппы Госета была эвакуирована в Ташкент.

Михоэлсу было предложено поехать в Нальчик, куда направлялись лучшие актеры московских театров, «золотой фонд», как их тогда называли. Но отец отказался. Как ни банально это звучит, но для него действительно не существовало жизни вне и без своего театра. Той же ночью он вылетел в Куйбышев, а оттуда в Ташкент. По — видимому, он отправился в Ташкент через Куйбышев, чтобы получить официальное подтверждение на пребывание театра в Ташкенте — все государственные бюрократические учреждения находились тогда в Куйбышеве. В суете тех немногих лет, что папа прожил после войны, мы так и не успели уточнить с ним разные мелкие подробности.

Побросав в чемодан все, что попалось под руку, отец с Асей вышли из дома и пешком отправились на Казанский вокзал через затемненную притаившуюся Москву. Пробирались ощупью, стараясь не потерять друг друга в сутолоке потерянных, мечущихся в полном мраке людей. Наконец, добравшись до вокзала, они с трудом отыскали нужный вагон. На верхней полке расположился величественный, как всегда, Арам Хачатурян. Папа с Асей и Сашей Тышлером устроились внизу. Дорога была долгая. Поезд все больше стоял где‑нибудь на запасзапасных путях, пропуская встречные эшелоны с солдатами.

Есть было нечего. Денег не было. Не было и вещей, которые другие пассажиры меняли на еду. Но, главное, невозможно было приобрести папиросы. А папа курил. Курил много, со вкусом, часто прикуривая одну папиросу от другую. Нередко он засыпал с зажженной папиросой в руках, о чем впоследствии свидетельствовали обгоревшие дыры, зияющие на одеялах.

Как всякий мужчина, он с трудом переносил голод. Но отсутствие курева вообще выдержать не мог. Когда иссякли последние запасы, и в их теплушке больше не у кого было» стрельнуть» окурок, отец начал обходить соседние вагоны. И если удавалось найти курящего, он присаживался на край вагонной полки и при свете коптилки тихо рассказывал в» обмен» на папироску библейские притчи, легенды и сказки. Казалось бы, не самый подходящий репертуар для подобной обстановки: вонючие и грязные вагоны больше располагали к сальным анекдотам. Однако библейская тематика, извлеченная из самых недр далекого детства, была так же привычна и естественна для Михоэлса, как для нас, например, «Сказка о рыбаке и рыбке». Одну из этих легенд я сама неоднократно слышала от папы. Повторяю ее так, как она мне запомнилась:

«Вызвал Господь Бог к себе Моисея. И оставался Моисей на горе Синай сорок дней и ночей. А когда спустился с горы, увидел, что народ сотворил себе Золотого тельца и ему поклоняется. Разгневался Моисей и бросил оземь скрижали с заповедями, врученные ему Богом. Скрижали разбились на кусочки, и народ кинулся подбирать их. Но одним достались только осколки с надписями» не», «не», «не», а другим все остальное. С тех пор так и разделилось человечество на тех, кому все дозволено и тех, кому ничего не дозволено».

По вагонам быстро распространилась весть, что» Михоэлс рассказывает сказки» и вокруг отца стали, как всегда, собираться люди. Слушатели уже сами находили для него папиросы и являлись к рассказчику с» дарами».

По ночам вагонные пасторали прерывались, и наступала пора мучений: на верхней полке оглушительно храпел Хачатурян, сотрясая своим храпом небольшое купе. Наконец папа придумал выход из положения. Он привязал к ноге Хачатуряна кожаный ремень, другой конец которого держал в своей руке и всякий раз, когда спящий выводил чересчур шумные рулады, он дергал ремень, рискуя при этом свалить Хачатуряна с верхней полки себе на голову. Справедливости ради должна сказать, что сам Михоэлс храпел ничуть не меньше, но при всей своей самокритичности, почему‑то этого недостатка за собой никогда не признавал.

В СВЕРДЛОВСКЕ