Восток - Запад. Звезды политического сыска - Эдуард Макаревич

Но если бы поэзия поглощала целиком! Была еще и женщина, ставшая любимой. И с ней было непросто. Сцепление запутанных коллизий вложило в руку револьвер. Да еще тот, что подарил Агранов. Ближе всего оказался к разгадке этого самоубийства Анатолий Луначарский, когда сказал:

«Не все мы похожи на Маркса, который говорил, что поэты нуждаются в большой ласке. Не все мы это понимаем и не все мы понимали, что Маяковский нуждается в огромной ласке, что иногда ничего так не нужно, как душевное слово».

Может, это и понимал Агранов, но искусство ласки ему не давалось. Зато после смерти Маяковского Агранов с подозрением стал вглядываться в руководителя РАППа Леопольда Авербаха, с которым был на дружеской ноге. Он знал его не только как литературного деятеля, но и как брата Иды Авербах жены наркома внутренних дел Генриха Ягоды, своего шефа.

Трагедия Маяковского вдруг высветила Агранову всю нетерпимость, вульгарность, прямолинейность пролетарской писательской ассоциации. И когда в апреле 1932 года вышло постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», приведшее к созданию Союза писателей и упразднению РАППа, в душе Агранов праздновал успех. Ведь это и его записки о РАППе и Авербахе сыграли свою роль. В них он довольно откровенно, полагаясь на агентурные данные и на свои впечатления, излагал ситуацию: Авербах и руководство РАППа терроризировало самых выдающихся советских писателей и поэтов — Горького, Маяковского, Шолохова, А. Толстого, Леонова, Федина, Багрицкого, Шагинян; Авербах извратил решения партии по литературе, он противопоставил РАПП всей советской литературе, считая ее посредственной, антинародной; Авербах нанес удар по передовой литературной критике, представляя ее как враждебную партии линию; в борьбе с литературными противниками Авербах использовал недостойные приемы. А так как Авербах, по данным того же секретно-политического отдела НКВД, был воспитанником и любимцем Троцкого (что действительно соответствовало истине), его ждала кровавая участь.

Но ни грядущая участь Авербаха, ни его родственная близость Ягоде не остановили Агранова. Он и раньше не тянулся к Ягоде, но все осложнилось после коллективного обращения к Сталину группы руководителей НКВД, в числе которых был и Агранов, по поводу ягодовских методов. Реакции не последовало. А ситуация с Авербахом окончательно превратила отношения в безнадежные, порой трудно переносимые.

А с РАППом было покончено. В 1934 году на первом писательском съезде родился Союз советских писателей. И к этому рождению оказался причастен Агранов.

Но один замысел не давал покоя Агранову: как сделать, чтобы имя Маяковского заняло достойное место в революционной истории страны, а его поэзия формировала новое мировоззрение граждан? В конце концов он разрабатывает «литературную операцию». Главные лица в ней — Лиля Брик и Сталин. В ноябре 1935 года после долгого разговора с Аграновым Лиля Брик пишет вождю: «Обращаюсь к вам, так как не вижу иного способа реализовать огромное революционное наследство Маяковского... Он еще никем не заменен и как был, так и остался крупнейшим поэтом нашей революции». Кажется, будто Агранов водил ее рукой. А потом письмо передали в секретариат Сталина, и Агранов поспособствовал, чтобы оно поскорее оказалось на столе у адресата. Реакция последовала незамедлительная. Сталин начертал программную резолюцию, круто изменившую посмертную судьбу Маяковского:

«Ежову!.. очень прошу... обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление... Свяжитесь с ней (Брик)... Сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов».

В начале декабря слова Сталина из этой резолюции опубликовала «Правда». Страна услышала сталинскую оценку поэта. И Маяковский «зазвенел»: его стихи заговорили миллионными тиражами, их ввели в школьные программы, ему посвящали литературоведческие исследования. Скоро он стал одним из символов советской эпохи, притягательным для поколения молодых: «...Читайте, завидуйте! Я — гражданин Советского Союза!»

ОГПУ, а потом НКВД плотно занимались писательскими делами. Идеологический нерв творчества интересовал чекистов. Писательская среда была наблюдаема. А Агранов не без оснований считался главным знатоком и организатором «литературных» расследований.

Весной 1932 года в Подмосковье арестовали молодых литераторов: Н. Анова (Иванова), Е. Забелина, Л. Мартынова, С. Маркова, П. Васильева, Л. Черноморцева. Все русские. Кто-то из них был человек ОГПУ, от него исходила первоначальная информация. Ордер на арест подписал тогда еще глава Управления безопасности Генрих Ягода. Агранов курировал следствие, а вел его И. Илюшенко. Всех арестованных, названных «сибирской бригадой», обвиняли в принадлежности к контрреволюционной группировке.

В этом деле поражает прежде всего то, что в следственных материалах нет никаких протоколов допросов. А есть только письменные показания «разговоренных», по совету Агранова, литераторов. Их не заставляли писать о русском фашизме, о сибирском сепаратизме. Подследственные не под диктовку пытались изложить историю своих убеждений и прозрений.

Из показаний Анова: «...одно из моих конкретных антисоветских мероприятий было создание нелегальной литературной группы «Памир», которая боролась... легальными и нелегальными средствами против партийного влияния в литературе».

Из показаний Черноморцева: «Все члены группы были антисемитами. Это выражалось не только в разговорах о засилье жидов в правительстве и литературе, но и писались, как, например, Васильевым, антисоветские стихи и зачитывались среди друзей и знакомых».

Из показаний Васильева: «На меня действовало преклонение перед Есениным, сила личности, творчества этого поэта на меня действовала так же, как киплинговская романтика... По всему этому я стал пить... В Москве я встретился с земляками — с Ановым и Забелиным, с Марковым. Я считал их старшими, механически вошел в группу «Памир». Меня звали «Пашка парень-рубаха», «открытая душа»... На меня действовало все. И антисоветские разговоры, и областнические настроения, «сибирский патриотизм», так сказать. Мои стихи оппозиционного характера хвалились, и мне казалось, что это традиционная обязанность крупных поэтов. И Пушкин, мол, писал, Есенин писал, все писали... С твердостью говорю, что по-настоящему не верил в то, что писал. Во мне зародились два чувства: с одной стороны — э, все равно! Напряжение, переходящее в безразличие. С другой стороны — ужасное чувство, что я куда-то вниз качусь. Я держал себя безрассудно, мог черт знает что наделать. По-смердяковски. По-хлестаковски... Мое творчество (оппозиционное) висело надо мной, как дамоклов меч, грозя унести и придавить меня. Я уже не мог от него отделаться. ОГПУ вовремя прекратило эту свистопляску... Отношение к индустриализации. Отдельные члены группы считают, что индустрия теперь, может быть, и будет использована русским фашизмом, который придет на смену в стране большевиков. Коллективизация. Все поголовно, за исключением Мартынова, против коллективизации. Мартынов говорит: «Коллективизация — спутник индустриализации». Нацполитика антисемитизм объединял сибиряков, как составная часть фашизма... Относительно Сибири считали, что она может быть вполне самостоятельным государством: имеет природные богатства — уголь, железо, золото, лес; имеет выход к морю».

После дела Ганина, которое тоже было связано с националистическими, антисемитскими настроениями и которое закончилось расстрелом, на дело «сибирской бригады» Агранов посмотрел по-иному. Взгляды сибирских литераторов он отнес к заблуждениям, которые необходимо развенчать, а их носителей убедить в силе социалистического возрождения страны. На него, еврея, не произвели особого впечатления и антисемитские предрассудки подследственных. Он больше был озабочен их зараженностью сепаратистскими, антикоммунистическими идеями. «Они молодые, от этих идей их надо излечить, и они будут наши», — давал он установки следователю. Но летом того же года, когда был арестован профессор Гидулянов и родилось дело церковно-националистической организации, Агранов жестко вел линию на изоляцию профессуры в тюрьмах и лагерях. Мировоззрение старого поколения, нелояльного к социалистической власти, изменить невозможно, считал он.

Сотрудник Агранова, уполномоченный 4-го отделения секретно-политического отдела Илюшенко, перед которым исповедывались эти молодые поэты из «сибирской бригады», так вел дело, что приговор суда был весьма мягок. Павла Васильева и Льва Черноморцева вообще отпустили, а остальных отправили в ссылку на два-три года в разные города. Среди них был Леонид Мартынов, впоследствии известный советский поэт, редчайший мастер философского стиха. А Павел Васильев тогда уехал в Павлодар и успел там написать свою лучшую поэму «Соляной бунт». И когда его в 1937 году арестовали вновь якобы за подготовку покушения на Сталина (арестный ордер подписал Агранов), он опять попал — вот она, петля судьбы! — к следователю Илюшенко. И тот опять стал его спасать. А скоро арестовали и самого Илюшенко. К тому времени Ежов избавлял аппарат НКВД от кадров Агранова. И Васильев попал в руки страшного человека — оперуполномоченного Павловского, из новой, особой генерации чекистов — изувера, садиста, в прошлом сына лесопромышленника. О его родословной не догадывались даже в управлении кадров НКВД. Васильев продержался у него на двух допросах, на третьем подписал выбитые «показания». И был приговорен к расстрелу. А Павловский спустя годы скончался в психиатрической клинике20.