Обретение Родины - Бела Иллеш

— Для чего же вы проделали такой огромный путь от Тувы до Баку? — задал я второй вопрос.

— Я совершил мое паломничество в Баку, — с приятной улыбкой ответил гость, — чтобы здесь, на месте, изучить западную культуру. Ведь это моя специальность.

За десять дней, проведенных нами в Баку, я частенько встречался с этим тувинцем. Мы подолгу беседовали, и немало мудрых вещей довелось мне от него узнать. В том числе и то, как глупо делить мир на Восток и Запад. Вначале меня смешила его одежда. Однако, узнав его ближе и ознакомившись с его планами, я уже не только не смеялся, но восхищался им. Тувинский товарищ беззаветно любил свой народ.

Пока Тулипан при помощи своего красноречия переносил гонведов то в Сибирь, то в раскинувшийся по берегу темно-синего Каспия город Баку, тяжелые облака заволокли луну и на лагерном дворе закрапал, напоминая о приближении осени, ленивый дождик.

Но гонведы не слышали этого тихого накрапывания. Не замечали они и того, что давно сидят в кромешной тьме.

— Полночи, пожалуй, проговорили, — очнулся наконец Тулипан. — Наши, должно быть, добрались уже до Москвы. Будем надеяться, они нас там не подведут! Славные ребята, орлы! Хорошо, что вы избрали именно их.

— Пастор, Шебештьен…

Кишбер перебирал имена всех пятерых посланцев и, называя каждого, неизменно добавлял:

— Малый что надо!

Гонведы поддакивали:

— Парень хоть куда!

Кто-то сказал:

— Хороший товарищ!

— Ну, ребята, пора и честь знать! Давайте поспим, — попрощался Тулипан. — Спокойной ночи. Пусть всем вам приснится новая Венгрия, наша Венгрия — та, которую мы будем вместе строить.

* * *

Темный, с погашенными огнями поезд, на котором ехали Пастор и его друзья, в полночь прибыл на один из московских вокзалов. Матово-лиловые лампочки указывали пассажирам, где находится выход, а бледно-красные огоньки обозначали, что «хода нет». Вокзал был тускло освещен, и можно было лишь догадываться о его огромных размерах.

Возле выхода на привокзальную площадь пятерых делегатов и их сопровождающего ожидала грузовая машина. В кабине рядом с шофером сидел молодой офицер. Он спросил у сопровождающего капитана пароль. При свете карманного фонарика офицер тщательно изучил предъявленные капитаном документы и, найдя их в полном порядке, сказал:

— Садитесь в машину!

Город, погруженный в темноту, был полон звуков. Со звоном и звяканьем проносились трамваи без огней, гудя, мчались автомобили. Заводы и фабрики, мимо которых пробегал грузовик с венгерскими военнопленными, свистели, ухали, стучали, грохотали.

Не было тишины и в беззвездном небе… Над городом кружили самолеты. Слепящие лучи прожекторов лизали и ощупывали небосвод. Какой-то луч равномерно, как часовой маятник, качался из стороны в сторону, другой вонзался кинжалом в облака, третий стоял неподвижно, похожий на громадную заводскую трубу.

Под облаками висели огромные воздушные шары, напоминавшие по форме то мяч, то колбасу, то самую обыкновенную кухонную скалку. Стоило одному из прожекторов осветить такой воздушный шар, и он мгновенно начинал сверкать, подобно алмазу.

Уловив в свои сети самолет, сноп прожекторных лучей сопровождал машину и не выпускал до тех пор, пока летчик не подтверждал условной ракетой, что он «свой».

— Двенадцать лет мечтаю увидеть Москву! А тут на тебе — ничего не видно, — очень тихо проговорил Мартон Ковач.

— Бывало, господин лейтенант Збораи подбадривал солдат, обещая, что рано или поздно они попадут в Москву. Вот я и в самом деле в нее попал, — сказал с усмешкой Телекеш.

Пастор молча глядел вверх. Может быть, он отыскивал там небесные светлячки своей матушки?

Ковач восхищался волнующей игрой прожекторов.

— Москва! — вдруг крикнул он прямо в ночь.

Машина выехала за пределы города и прибавила скорость. Но как ни спешил грузовик, лучи прожекторов не отставали от него, продолжая плясать над головами пятерых мадьяр. А в этих головах внезапно вспыхивали сотни и сотни мыслей, то и дело обгоняя и вытесняя одна другую.

— Москва…

Не прошло и часа, как машина достигла цели своего маршрута.

Пароль. Проверка документов.

Какой-то старший лейтенант пересчитал гонведов:

— Раз, два, три, четыре, пять.

Ворота распахнулись. Пять венгров вошли в затемненный двор, который приветствовал вновь прибывших гостей ароматом цветочных клумб.

— Проголодались, ребята? — спросил старший лейтенант, тот, что их пересчитывал.

— Как полагается, — отозвался Ковач.

В большом зале на покрытом клеенкой столике ждал венгров холодный ужин: сыр, масло, редиска, хлеб и квас. Когда они расправились с этой закуской, старший лейтенант показал их новое жилье: койки в два этажа, соломенный матрац, набитая соломой подушка, солдатское одеяло.

— Во!.. Домой попали!

— Спокойной ночи, товарищи. Приятного сна! — попрощался старший лейтенант.

Часть вторая

1. Кровавые марионетки

Генерал-лейтенант граф Альфред Шторм, кавалер ордена Витязей, проснулся по своему обыкновению ровно в шесть ноль-ноль.

Протер глаза и неодобрительно покосился на другую железную кровать, точь-в-точь как у него. Койки эти стояли в просторной с двумя широкими окнами палате лагерного госпиталя. На этом втором ложе, с головой укрывшись серым солдатским одеялом, громко храпел генерал-майор Енеи.

В пять минут седьмого дверь двухместной палаты отворились — не постучавшись, вошел денщик обоих венгерских генералов рядовой Бела Раган. Он нес на подносе бритвенные принадлежности — кружку с горячей водой, мыло, помазок и бритву. Это был низенький человек, говоривший всегда нараспев, тощий и плюгавый, но с молодцеватой походкой и бравой выправкой.

— Честь имею доложить, ваше превосходительство… Погода, с вашего разрешения, нынче великолепная. Вчера вечером я имел счастье лицезреть на проспекте Андраши его высочество господина регента. Господин регент в сопровождении ее высочества госпожи регентши ехал в открытой машине со стороны крепости к городскому парку. Благодарение господу, их высочества выглядели чудесно.

Намыливая мясистые щеки лежавшего в постели генерала, денщик болтал без умолку. Само собой разумеется, ни одному рядовому гонведу в присутствии высокого начальства не положено даже пикнуть без разрешения. Но Раган, бывший еще до призыва в армию профессиональным брадобреем, ловко орудовал бритвой только в том случае, если ему не запрещали болтать. Такая уж у него была привычка. А так как ремесло свое он знал превосходно, генерал прощал ему столь грубое нарушение субординации.

Кроме того, генералу было известно, что денщик страдает тихим помешательством и, по заключению врачей, неизлечим. Правда, последнее обстоятельство трогало графа Шторма довольно мало — как бы там ни было, брадобрей верный, преданный, надежный и неутомимый слуга…

Раган, владелец небольшой, полученной в наследство от отца парикмахерской в столичном районе Йожефварош, вскоре после того, как очутился на фронте, начал буйствовать.

В плену он успокоился и вот уже несколько месяцев вел себя вполне тихо, проявляя необычайную исполнительность и завидное трудолюбие.

Лишь во сне ему постоянно виделись тычихинские окопы и дремучий лес, но наяву он больше не безумствовали напротив, держался более чем смирно, только мелко стучал зубами. Снов своих он не помнил, хотя знал определенно, что ночью его терзали кошмары. Ему вечно чудился какой-то, всегда один и тот же, сладковатый смрад, а в ушах непрестанно звучало труднопроизносимое, но наводившее страх и ужас русское слово: «Тычиха… Тычиха…» Слово это заставляло Рагана передергиваться, но он против собственной воли то и дело повторял его: «Тычиха… Тычиха…»

«Очевидно, я опять переел вчера вечером в трактире «Бихари». Пора бы, кажется, знать, что есть жирное на ночь и пить красное вино мне вредно, а вот не унимаюсь! Даю слово, что нынче вечером поужинаю одной рыбой, а выпью только стаканчик фрёча».

Сон, в котором он видел регента Хорти и его достопочтенную супругу, Раган считал несомненнейшей явью и с добросовестностью сообщал теперь генерал-лейтенанту все, даже самые мельчайшие подробности этой знаменательной встречи. Весьма приметливый от природы, он мог точно описать, в каком платье была дражайшая регентша и какая у нее прическа.

— Не сочтите это оскорблением ее высочества, — доверительно бормотал брадобрей, — но хочу все же заметить… Если бы ее высочество причесывалась у меня, она выглядела бы еще красивее и моложе, чем вчера. Хотя и вчера, разумеется, ее высочество оставалась самой красивой женщиной Будапешта и могла поспорить с любой двадцатилетней красавицей, хотя, надо сказать, у нее самый никудышный парикмахер.