Черного нет и не будет - Клэр Берест

осушает одну бутылку коньяка.

Или две.

Ей тридцать три года, как раз тот возраст, когда Дороти Хейл выбросилась из окна. Об этом падении с шестнадцатого этажа Фрида часто думает, думает и тогда, когда ее волосы падают ей на лицо, и тогда, когда она падает, сраженная спиртным, и когда краска падает с кончика кисти на полотно. Фрида отрезала волосы, снова. Огромными ножницами, прядь за прядью, даже не глядя в зеркало.

Почему Фрида стрижется, когда теряет Диего? Срабатывает рефлекс. Самокалечение. Сбросить боль. Снова взять ситуацию в свои руки, чтобы пережить это. Столь любимая прославленная прическа, которую она тщательно украшала, стала ей невыносима. Будто косы обратились поводком и сделали ее его пленницей. Будто, испортив свой вид, она наказала Диего.

Фрида слегка чокнулась, говорит сама с собой, беседует с животными, болтает с деревьями в патио синего дома и с детьми, которые так и не родились. Наверх своей кровати с балдахином она усадила огромного Иуду-скелета. Его близость стоит близости любого из любовников, даже самого рьяного, думает она.

Фриде приходят документы по разводу, и в это время она пьет чай в мастерской синего дома в компании друга, который зашел к ней посмотреть почти готовую картину. По сравнению с предыдущими работами размер этой очень большой, Фрида не отходит от нее уже третий месяц. Две Фриды сидят на скамье, держась за руки. Сжимать свою собственную руку – не признак ли это полного одиночества, сеньор? На Фриде справа традиционный мексиканский наряд: оливковая юбка и блузка лавандового и желтого цветов. В руке она держит медальон, в него вставлена черно-белая детская фотография Диего. На груди анатомическое сердце, кажется, будто оно приколото, как брошь, еще бьется. Ее кожа чуть темнее, усики на лице заметнее, чем у Фриды слева, у той кожа светлее, выглядит более испански, она одета в традиционное свадебное платье. В груди виднеется окровавленная пустота, откуда вырвано сердце. Свободные от тела вены соединяют по воздуху трепещущую дыру и задыхающееся сердце Фриды в индейском наряде, из них вот-вот капнет свежая кровь на детский портрет Диего. Фрида в свадебном платье держит в руках медицинские ножницы, пытается пережать разорванную артерию, на ткань платья сочится кровь, пятна теряются среди крохотных рисунков вишен.

Фриды две, сердце одно.

Раз двойником Диего не стать, значит, надо создать своего собственного.

Las dos Fridas[137] сидят торжественно и ровно, словно застыли на троне. Смотрят в одну точку – зрителю кажется, что прямо на него, он испытывает легкое чувство тревоги, будто близняшки безмолвно просят о помощи, пронзая его взглядом грустных глаз. За спинами никакого горизонта, но грозовое небо синей ночи окутывает их плечи, словно тяжелое пальто.

Друг, зашедший в гости, – Маккинли Хелм, исследователь американского искусства, шепотом произносит, что картина поражает с первого взгляда.

– Диего сказал, что наше расставание пойдет на пользу: я рисую лучше, когда страдаю. Думаю, ты такого же мнения.

Настроение Фриды столь угрюмое, печальное, что с нее буквально можно собрать ведро меланхолии и заштукатурить ею стены. Маккинли смотрит на связку документов, принесенных курьером, Фрида их вытащила из конверта и бросила на стол. Заметив, как он косится на стопку бумаг, Фрида злобно произносит:

– А вот и мой развод.

– Диего всем рассказывает, что это было ваше совместное решение.

– Этот повелитель жаб и не такие небылицы расскажет! Посмотри на эту Фриду-мексиканку, именно ее-то и любил Диего. А вот эту, в белом платье, Диего больше не любит. Понимаешь, мой замечательный Искусствовед с большой буквы, Искусство – это просто, не так ли?

– Фрида, ты не можешь определять себя по образу и подобию Диего. Твоя картина – шедевр!

– Ты преувеличиваешь, dear[138]. Я только что узнала, что мне отказали в стипендии Гуггенхайма[139]. Хотя у меня даже была рекомендация Марселя Дюшана. Но ничего бы не поменялось, имейся у меня рекомендация самого папы римского. Я не так хороша, у меня совсем нет денег.

– Все потому, что ты женщина, Фрида. И не умеешь себя преподнести.

– А ты знаешь, что Диего закатил вечеринку в честь нашего развода? Может, ты был на ней? Он пригласил весь Мехико. Все наелись, от души посмеялись. Шутя, он рассказывал, что, мол, бросил меня только затем, чтобы доказать своему биографу, как тот ошибается. Очень остроумно! А все потому, что Бертрам Вулф написал, будто великий Диего Ривера нашел в своей жене, я пересказываю в двух словах, идеальную спутницу, без которой не смог бы жить. Вот. И что мы якобы вместе до конца.

– Фрида, вы с Диего стали своего рода легендой. Когда ты приходишь в театр или в какое-то другое место, все только и говорят о тебе, потому что главное представление вечера – ты. С твоими платьями, украшениями, бровями, зубами, бриллиантами, с твоей аурой. Люди взгляда от тебя не могут оторвать, они тебя внимательно рассматривают, а потом несколько дней рассказывают, что видели саму Фриду Кало. Такое ощущение, будто единорога. И не надо мне здесь говорить, будто не осознаешь, что стала мифическим существом. Не поверю. Кому ты на самом деле принадлежишь? Взгляни на то, что ты делаешь в одиночестве дома, что ты рисуешь, на то, кем ты стала. Мало ли что там рассказывает Диего. Вашу правду никто не знает. Никто никогда ее не узнает.

– Нашу правду? Какую?

Больше Фрида ничего не говорит, ее взгляд останавливается на репродукции картины Дюшана, что она повесила в мастерской на стену, когда вернулась из Парижа. «Обнаженная, спускающаяся по лестнице». Подарок Марселя, он рассказал, что когда-то картину отказались выставлять, потому что на полотне написано слово «обнаженная». «Как можно бояться слова?» – подумала Фрида. Теперь взгляд упал на ее собственную картину, стоящую у стены, автопортрет. В волосах бабочки, шею сдавливает ожерелье из терновых веток, вместо подвески – мертвая колибри. Колибри, которая не умеет ходить и которую вроде бы добавляют в некоторые мексиканские блюда, но делают это, тайно колдуя, чтобы приворожить кого-то.

Развод состоялся в ноябре.

В ноябре в Мексике отмечают День мертвых. Día de Muertos.

Когда восемнадцатилетняя Фрида отправилась к строительным лесам в Министерство образования на поиски самого выдающегося художника Мексики, чтобы показать ему свои картины, этот праздник Диего как раз изображал на одной из стен. Нарисована сжатая толпа, оглушающее поле голов, что движутся в разные стороны, траурные уборы перемешались с изящными женскими шляпками, кепками рабочих и сомбреро. Толпа странным образом напоминает сарабанду, исполняемую отрубленными головами. На сцене две картонные марионетки с мрачными лицами играют на гитарах. Кто-то жарит сосиски, заворачивает их в намазанные гуакамоле тортильи и быстренько съедает.

С самого детства Фрида обожает этот праздник, она любит ходить на пикник и проводить вечер на кладбище, убирая и украшая могилы; свою мать она навещает каждый день, приносит ей еду и гвоздики, тихонько с ней говорит. И с отцом, который уже тоже умер. Обыкновенно нужно подождать, еще рано, его смерть случилась совсем недавно. Но Фрида нарушает правило, потому как жить без него не может, хотя разговорчивым он никогда не был. Она садится на свежую могилу и напевает старые песенки. Иногда ложится и слушает землю. Она расставляет сахарные черепа, бокалы с копалом, что пахнет лимоном, и маленькие ароматические свечи; раскладывает еду для покойников в специальную глиняную посуду и наливает воду в маленькие чаши – прежде чем садиться за стол, мертвые должны помыть руки. Она оставляет игрушки на могилах деток Койоакана, украшает свой дом разноцветными гирляндами из papel picado[140], свечками и zempaxuchitles[141], flores de muertos[142] желтого и красного цвета, их лепестками выстилают дорогу для мертвых, по которой можно пройти и поприветствовать живых. Мексиканцы разукрашивают лица и наряжаются – костюм должен быть страшнее монстра из детства, прячущегося в шкафу.

Надевать маски мертвых поверх масок живых. В этом что-то есть – не правда ли?

Годы шли, и Фрида