Её звали Лёля (СИ) - Десса Дарья

Тёма говорил, что не хочет жить в квартире. Он мечтал иметь собственный, пусть небольшой и деревянный, домик с участком земли. Чтобы цветы сажать, клубнику, может, яблоньку с вишней.

– Тёмочка, откуда в тебе столько мелкобуржуазного мещанства! – Уколола его Лёля, услышав эту мечту.

– Сам не знаю, – улыбнулся он в ответ. – Так просто, хочется. Знаешь, чтобы выйти утром в огород, полить там чего-нибудь, и чтобы в августе яблоки к ногам с веток падали. Большие такие, сочные. Поднимать их с земли, тереть об рубашку и хрумкать, и чтобы обязательно сок по подбородку.

– Как ты душевно это рассказываешь, Тёмочка, – мечтательно сказала Лёля. – Так дом тебе нужен не затем, надеюсь, чтобы потом яблоками на Больших Исадах торговать?

– Да что ты! – Усмехнулся Тёма. – Какой из меня торговец! Да и жена мне запретит.

– Запрещу. Точно. Не хватало ещё в нашей семье мелкособственнические идеи пропагандировать. Фу, – сказала Лёля. Вроде бы в шутку, но парень точно знал: она если так говорит, то искренне верит, а потому – не переубедить. Но именно такой, уверенной и сильной духом, последовательной в своей вере в идеалы, которые провозглашались с высоких трибун, искренней и честной, Лёля ему и нравилась. Да что там! Он её сильно любил, мечтая не только о домике с садом. А о том, как они станут жить вместе. Жаль, что прямо теперь это было невозможно: война стремительно катилась на Восток, и вот уже над Астраханью стали периодически завывать сирены, оповещающие о воздушной тревоге.

Глава 34

Однажды Лёля, возвращаясь домой с занятий, услышала истошный вопль племянника. Володька носился кругами по двору, быстро перебирая своими крошечными ножками и, хватаясь за голову, визжал:

– Бомбят! Бомбят!

Девушка подбежала к нему, бросив сумочку на землю, подхватила на руки, крепко прижала к себе, даже через одежду чувствуя, как часто-часто бьется сердечко в маленьком теле. Малыш заполошно дышал, пытался вырваться, словно попавший в сети перепуганный зверек. Но постепенно, поняв, что это его родная тётя, и он находится в полной безопасности, успокоился.

– Ты чего кричал, Володя? – ласково спросила Лёля. – Кто бомбит? Нет же никого. Посмотри, небо чистое. Ни одного самолета.

– Там! – мальчик ткнул пальцем в облака. – Бу-бух! Там!

Девушка прислушалась. Действительно, откуда-то издалека доносились глухие тяжелые звуки. Словно кто-то бил по земле огромным тяжёлым молотом.

– Это гром, Володя, – улыбнулась Лёля. – Всего лишь гром. Знаешь, что это такое?

Племянник отрицательно помотал коротко стриженной головой. Его специально превратили в маленького ёжика, чтобы после купания не простудился – февраль 1942 года выдался очень холодным. 3 числа температура упала ниже 23 градусов по Цельсию, и теперь, неделю спустя, была не лучше. Но Володьку разве дома удержишь? Ему надоело сидеть в четырех стенах, вот и вырвался.

– Гром – это когда на небе тучки сталкиваются. Видел, какие большие и тяжелые? Вот одна к другой подлетает, её там сильным-сильным ветром гонит, и получается «бу-бух!»

Володька согласно кивал, но усидеть на руках больше не мог. Поелозил, давая понять, что хочет вниз. Лёля отпустила его и пошла домой, подняв сумочку. Задумалась: откуда мальчику знать, как звучит бомбёжка? Наверное, кто-нибудь из соседских мальчишек рассказал. Нынче вокруг них стало много беженцев, и ребятишки не только слышали и видели, но многие даже побывали под вражеским огнем.

Дома Лёлю ждали новости от отца. Мама и старшая сестра уже всё знали, оставалась очередь младшей. С нетерпением, увидев желтоватый треугольник из тетрадного листа с черным штемпелем полевой почты, девушка бросилась к нему, развернула и принялась читать крупные строчки, начертанные химическим карандашом.

Отец сообщал своим размашистым мужским почерком, что его вместе с другими астраханцами отправили под Краснодар, где формируется новая часть. Дивизия это, полк ли – Алексей Степанович не сообщил, всё равно цензура бы вымарала. Но Марии и дочерям это было неважно. Главное, – они знали, что их муж и отец жив-здоров. Такие весточки приходили от него очень редко, это была лишь третья с момента, когда он отправился на фронт. Но раз пишет, значит, и слава Богу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Мария Матвеевна даже перекрестилась. Формально все в их семье, следуя советской традиции, были атеистами. Но Марию в детстве тайком крестила бабушка, и вместе с ней они ходили в храм, пока тот не закрыли, превратив сначала в клуб, где стали показывать фильмы, а потом, когда здание начало ветшать без ремонта, – в овощной склад. Но на всю жизнь девочка Маша запомнила огромные печальные глаза на ликах святых.

Особенно её поразил лик Христа, который она увидела, подняв голову в желании узнать, что там, под самым куполом. Оттуда на неё, словно в самую душу заглянул, посмотрел Спаситель, и девочка оробела, не в силах сдвинуться с места. Это произвело на неё такое сильное впечатление, что даже когда после церкви в Астрахани стали закрываться одна за другой, и осталась единственная – Покрова Пресвятой Богородицы на Селенских Исадах.

Почему выжила? Почему не снесли в конце 1920-х, когда 26 сентября 1929 года был арестован архиепископ Астраханский Филипп, рукоположенный в этот сан годом ранее? Мария вспомнила, что читала тогда в газете «Коммунист»: священника обвинили в создании контрреволюционной организации, написали и другие гадости, личного характера. Мол, деньги украл на колокол.

И тут наврали! Да, старые колокола в 1930 году сняли с колокольни собора. Архиепископ предложил астраханцам пожертвовать на это благое дело бронзовые, медные и серебряные предметы. Прихожане в помощи не отказали, и вскоре Покровский кафедральный собор вновь обрел голос.

Когда же вышла злая статья, в ответ владыка через приближённых распространил свои слова: «Всякий мало-мальски знающий меня здесь человек, прочитавший эту заметку, будет только глубоко возмущен её лживостью, её клеветническим характером. Каковы бы не были мои убеждения, моё социальное положение, но я прежде всего человек, личность, имеющий своё человеческое достоинство и свои общечеловеческие права. Во имя этих прав человека я прошу расследования этого публичного поругания, издевательства над человеческой личностью».

На четвертый день 1930 года архиепископа приговорили к ссылке на три года в Северный край. 1 марта многие верующие астраханцы, и Мария была среди них тайком, пришли проводить своего владыку. У вокзала огромный пустырь за железнодорожными путями был заполнен людской толпой. Но и после этого храм выстоял. А вот совсем недавно, в начале 1941 года, закрыли. Сделали склад сахара. К счастью, внутреннее убранство не тронули, и большая часть фресок, икон в драгоценных ризах, а также роспись и иконостасы, на радость верующим, не пострадали. К концу года церковь вернули людям.

Мария принялась иногда наведываться туда, чтобы помолиться за близких и поставить свечки. Делала она это всегда тайком, поскольку ни Валя, ни Лёля не были набожными (хотя мать и их крестила в младенческом возрасте, превратив этот свой поступок в большой секрет даже от мужа). Алексей тоже особым рвением к религии не отличался. Нет, он не был атеистом, и порой в его речи звучали разные выражения вроде «как Бог даст» или «ну, с Богом». Но если бы узнал, что Маня крестит дочерей, не одобрил бы.

Вот и теперь единственное, что было у Марии Матвеевны – это вера и надежда. Про любовь и говорить не стоило. Они с Алексеем об этом чувстве не говорили никогда. Знали, что друг без друга им жизни нет, и всё. Потому Маня никогда не садилась без мужа за стол, как бы ни была голодна. Всегда ждала его возвращения. Никогда не смотрела на других мужчин, а он не интересовался чужими. Если это не любовь, то что же? А слова… так цену им Дандуковы знали. Была у них даже примета своя: если в паре или в семье начинают много говорить о любви – значит, скоро расстанутся.

Письма мужа с фронта – это была теперь единственная ниточка, связывающая Марию с Алексеем. И всякий раз, получая маленький конверт, она потом шла в Покрова, чтобы поставить свечу за здравие своего мужа. Даже выяснила у одной старушки, какому святому молиться, чтобы охранил супруга от пули и штыка – Георгию-Победоносцу. К нему женщина и обращала свою просьбу, которая звучала у ней просто: «чтобы Лёша вернулся поскорее домой».