Валерия - Фредерик Марриет

Я написала и к Лионелю, чтобы он не приходил ко мне, пока я не извещу его, когда и где меня видеть. Я была рада просьбе леди М**; свадебные хлопоты и веселые лица ее семьи разгоняли грусть, которую наводили на меня дела леди Р**. Я ободрилась, повеселела и принялась помогать невестам с таким усердием, что за два дня до свадьбы все было окончено к общему удовольствию.

Наконец, настало давно ожидаемое утро. Невесты оделись и вышли в гостиную, трепещущие и смущенные. Вереница экипажей потянулась на Ганноверскую площадь, где в церкви ожидали молодых епископ и множество изящно одетых женщин. По окончании церемонии невесты удалились в боковую комнату, где и приняли поздравление знакомых. Потом был обед, за которым ели только епископ, перевенчавший на своем веку столько пар, что обряд не делал на него никакого впечатления, да еще два или три гостя, старые путники на дороге жизни, которым все равно где пообедать, на свадьбе или на похоронах.

Наконец, после безмолвного обеда, новобрачные пошли переодеться, возвратились и были переданы своим мужьям, как скоро удалось их похитить из объятий и лобызаний леди М**, разыгравшей роль отчаянной матери в совершенстве. Никто из видевших ее плачущею, как Ниобея, не мог бы подумать, что она целых три года маневрировала единственно с целью сбыть с рук своих дочерей. Леди М** была превосходная актриса и разыграла последнюю сцену как нельзя лучше.

Когда дочерей ее усадили в экипажи, я думала, что она упадет в обморок; но оказалось, что она хотела прежде увидеть, как уедут они в своих свадебных каретах; она подошла к окну, подождала, пока они не сели и не тронулись с места, проводила их глазами за угол улицы и только тогда упала без чувств ко мне на руки.

Впрочем, я думаю, она страшно измучилась: последние шесть недель она не имела ни минуты покоя; все боялась, как бы что-нибудь не помешало свадьбам.

На следующее утро она не вышла из своей комнаты и велела мне сказать, что экипаж к моим услугам. Я была утомлена и осталась этот день дома. Я написала Лионелю и мистеру Сельвину, чтобы они приехали ко мне завтра в два часа в Бэкер-Стрит; остаток дня я провела спокойно в обществе Эми, третьей дочери леди М**. Это была премилая, простая девушка; мне нравилась она больше своих сестер. Я занималась ею с особенным рвением, потому что у нее был прекрасный голос; мы очень сблизились.

Поговоривши немного о новобрачных, она сказала мне:

— Не знаю, право, что мне делать, Валерия. Я люблю вас и не хотела бы позволить, чтобы вас обижали; но вместе с тем не желала бы и огорчить вас, пересказавши вам то, что о вас говорили. Вы не останетесь у нас, если я вам это расскажу, и это мне ужасно больно. Впрочем, это эгоизм; я его осилю. Мне не хотелось бы только огорчить вас. Скажите, говорить мне или нет?

— Вы сказали или слишком мало, или слишком много, — отвечала я. — Вы сказали, что меня обижают, и мне, разумеется, хотелось бы этого не позволить, хоть я и не могу себе вообразить, кто бы мог быть моим врагом.

— Я сама не поверила бы, если бы не слышала собственными ушами; — отвечала она. — Я думала, что вы живете у нас, как приятельница, как гостья, а про вас говорят вещи, которые, я уверена, совершенно несправедливы.

— В таком случае я должна просить вас рассказать мне все, как было, не смягчая ни одного слова. Кто же это говорит обо мне дурно?

— Мне очень жаль, что я должна вам это сказать, — маменька, — отвечала Эми, отирая слезу.

— Леди М**! — воскликнула я.

— Да, — продолжала она. — Выслушайте все, как было. Сегодня поутру я была в уборной; маменька лежала на софе в своей спальне; в это время пришла к ней задушевная приятельница, мистрисс Джермен. Они или забыли, что я в соседней комнате, или не сочли нужным обратить на это внимание, и заговорили овас.

— Да, она одевает вас и ваших дочерей превосходно, надо отдать ей справедливость, — сказала мистрисс Джермен. — Кто она? Говорят, из хорошей французской фамилии. Как это она попала к вам в модистки?

— Что она у меня модисткой, — отвечала матушка, — это правда; я затем только и пригласила ее к себе в дом, но она того не замечает. Мистрисс Батерст говорила мне, что она из хорошей французской фамилии и брошена в мир обстоятельствами. Она даровита и очень горда. Искусство одевать и одеваться к лицу заметила я в ней, еще когда она жила у леди Батерст; а потом, когда она решилась, вследствие моих маневров, расстаться с леди Р**, я пригласила ее к себе как гостью, ни словом не упомянувши о нарядах. Когда мне понадобились ее услуги в этом отношении, я устроила так, что она предложила их сама; я поблагодарила ее за снисхождение и лестью постоянно умела заставлять ее одевать моих дочерей. Ее вкусу обязана я, кажется, тем, что они составили такие хорошие партии.

— Вы повели дело отлично, — заметила мистрисс Джермен. — Но что же вы станете с ней делать теперь?

— О, теперь очередь за Эми; я продержу ее, покамест она захочет у меня оставаться, а потом. ..

— А потом-то и запятая, — заметила мистрисс Джермен. — Продержавши ее у себя так долго в качестве гостьи, как вы от нее освободитесь?

— Сначала я и сама этого не знала и решилась было выжить ее разными мелкими оскорблениями: она ужасно горда; но потом, к счастью, я узнала кое-какие вещи, о которых буду молчать до времени и которые дадут мне предлог отпустить ее, когда мне вздумается.

— В самом деле! — воскликнула мистрисс Джермен. — Что же такое вы узнали?

— Извольте, я вам скажу, только вы не рассказывайте дальше. Намедни к ней приходил какой-то молодой человек; горничная моя вошла нечаянно в комнату и застала их за поцелуем.

— Не может быть!

— Да, за поцелуем. Горничная видела. Мне нетрудно будет воспользоваться этим, чтобы отослать мадмуазель де Шатонеф, когда вздумается, сказавши только, что горничная не говорила мне этого раньше. На вопросы других можно будет отвечать намеками о легком поведении.

— Разумеется, — отвечала мистрисс Джермен. — Не намекнуть ли мне кое-кому об этом заранее, чтобы подготовить публику?

— Может быть, это не помешает; только смотрите, будьте как можно осторожнее, любезная мистрисс Джермен.

— Мне очень жаль, — продолжала Эми, — что я, любя вас, принуждена говорить такие вещи; но я уверена, что вас нельзя обвинить в легком поведении, и я не хочу, чтобы вас в этом обвинили, если можно это предупредить.

— Благодарю вас, — отвечала я. — Мне остается только оправдаться в ваших глазах. Вы не должны думать, чтобы я была виновата в таком проступке. Горничная вашей матушки, действительно, вошла в комнату в то самое время, когда молодой семнадцатилетний человек, признательный мне за разные о нем заботы, поднес, прощаясь со мною, руку мою к своим губам и поцеловал ее; это я позволила бы ему и в присутствии вашей матушки. Вот тот поцелуй, из которого она выводит заключение о легкости моего поведения. О, как себялюбив, как черен, как гнусен этот свет!