CITY - Алессандро Барикко

Гульд остановился. В палате номер три плакала женщина, громко. То и дело она кричала, что она хочет уйти отсюда, что все ее достали, что ее не выпускают. За дверью, в коридоре, стоял ее муж. Он разговаривал с каким-то господином, жирноватым и пожилым. О том, что не знает, как быть, что она кинулась с лестницы в ночь под Рождество, все случилось неожиданно, когда ее привезли из клиники, она выглядела здоровой, вполне нормальной, потом настала ночь под Рождество и она кинулась с лестницы, и он не знает, как быть, везти ее в психиатрическую больницу он не хочет, нога сломана в двух местах, три ребра смещены, больше не могу, восемнадцать дней я не выхожу отсюда, больше не могу. Он говорил, прислонившись к стене, спокойным тоном, не повышая голоса, не размахивая руками. Из палаты доносились женские крики. Плач ее напоминал плач ребенка. Совсем миниатюрная женщина. Гульд отправился дальше. Он снова поравнялся с дверью палаты номер восемь, вошел и уселся на стул рядом с кроватью, где лежал профессор Тальтомар. Машина по-прежнему дышала. Тальтомар лежал в той же позе: голова слегка повернута в сторону, руки высунуты из-под одеяла, пальцы скрючены. Гульд провел некоторое время за просмотром неподвижного кадра: старик, уходящий из жизни. Затем склонился над кроватью, не покидая своего стула, и сказал:

— Пятнадцатая минута второго тайма. Ноль-ноль. Свисток судьи. Он подзывает к себе обоих капитанов. Говорит, что сильно устал, не знает, что с ним такое, но он устал и хочет вернуться домой. Хочу вернуться домой, говорит. Пожимает руки капитанам, поворачивается и бредет по полю в сторону раздевалок. Зрители наблюдают за ним молча. Игроки застыли в ожидании. Мяч в центре поля, но никто на него не смотрит. Судья кладет свисток в карман, что-то неразборчиво бормочет, потом исчезает в проходе под трибунами.

Руки Тальтомара оставались неподвижными. Веки чуть подрагивали. Машина дышала. Гульд застыл в ожидании. Он смотрел на губы Тальтомара. Без прилипшего окурка губы казались необитаемыми. Из коридора доносился женский плач, похожий на плач ребенка. Шло время, постоянно шло время.

Когда Гульд наконец встал, то поставил стул на место. Перекинул пальто через руку: стояла адская жара. Окинул взглядом дышащую машину. Замер — на одно лишь мгновение — у постели.

— Спасибо, профессор.

Спасибо, произнес он про себя.

Потом вышел из палаты. Спустился по лестнице, пересек большой холл, где продавались газеты и больные в пижамах звонили домой. Наружная дверь, из стекла, открывалась сама, если к ней подойти. На улице светило солнце. Пумеранг и Дизель ждали его, прислонясь к мусорному баку. Они пошли втроем в сторону центра по обсаженной деревьями улице. Все трое двигались кривоногой походкой Дизеля, слегка приплясывая, как настоящие профессионалы.

Не сразу, а только когда дошли до перекрестка с Седьмой улицей, Пумеранг почесал в бритом наголо затылке и не сказал:

— Два капитана посовещались, и команды продолжили игру. И матч будет идти до конца вечности.

У Гульда в кармане пальто нашлась окаменевшая жвачка. Гульд отклеил ее и сунул в рот. Она оказалась холодной и жестковатой, как встреча одноклассников, которые не виделись много лет и случайно столкнулись на улице.

21

Шатци возвратилась домой в пять утра. Если она оказывалась в постели с кем-то, то никогда не засыпала с ним в одной кровати. Это было просто смешно. Но Шатци всегда изобретала благовидный предлог и уходила.

Она присела на ступеньки, не заходя внутрь. Еще не рассвело. Откуда-то шли непонятные звуки, те, которых не слышно днем. Словно остатки каких-то вещей затаились позади и теперь рвались соединиться с миром, точно в час рассвета, и оказаться посреди всепланетного шума.

«Всегда что-нибудь да потеряется на улице, — подумала Шатци. — Оставим эго».

Оказаться в постели с кем-то, кого не видел раньше, — все равно что совершить путешествие. Сразу наваливается усталость, просто смех. Но зато когда вспоминаешь — это прекрасно. Так хорошо заняться этим, и целый день потом быть холодной и недоступной, и думать, что прошлой ночью ты делала вот это и говорила вот это — особенно говорила вот это — тому, с кем не увидишься больше.

Обычно они не виделись больше.

Оставим это, сказала себе Шатци.

Так мы никуда не придем.

Все было бы куда проще, если не приплетать эту историю насчет прийти куда-нибудь, если бы только тебя научили быть неподвижной и счастливой одновременно. Все эти басни насчет своей дороги. Найти свою дорогу. Пойти своей дорогой. Может быть, мы созданы, чтобы спокойно жить на площади или в парке, и пусть жизнь идет себе. Может быть, наша судьба — это перекресток, всем нужно, чтобы мы оставались на месте, одно движение — и беда, если мы захотим найти нашу дорогу. Какую еще дорогу? Другие — это дороги, а я — площадь. Я не веду ни в какое место. Я и есть место. Не записаться ли в тренажерный зал, подумала Шатци. Здесь неподалеку есть один. Открыт вечером. Почему мне так нравится все делать вечером? Шатци взглянула на свои туфли, на голые ступни, на голые икры чуть повыше, вплоть до края короткой юбки. Шелковые чулки лежали свернутые в сумочке. Она не могла заставить себя их надеть, когда одевалась и уходила. Это как заряжать пистолеты после дуэли. Глупо. Что ты об этом скажешь, старина Берд? Ты ведь тоже, выстрелив, засовывал их разряженными в кобуру? Скатывал и клал в сумочку? Старина Берд. Ты умрешь прекрасной смертью, обещаю.

Надо войти и лечь спать, подумала Шатци. Но вдруг она заметила в свете фонарей неподвижный прицеп, чуть менее желтый, чем обычно. Раз в неделю Шатци тщательно мыла его, стекла, колеса и прочее. Прицеп стоял там не один месяц и сделался для Шатци частью пейзажа, как дерево или мост через реку. Шатци все мигом поняла на исходе этой ночи, когда уходили прочь остатки мрака, а свернутые шлюхины чулки лежали в сумочке: неподвижный, блестящий, желтый, он больше не надеялся тронуться с места. Он стал чем-то, что обречено остаться здесь навсегда, крепко пустить корни в этой части мира. Что всегда начеку: когда ты просыпаешься, когда приходишь домой. Занятно. Мы ищем удивительные устройства, чтобы уехать далеко, а потом держим их при себе с такой нежностью, что рано или поздно далеко становится далеким от них.

Бред это все, подумала Шатци. Надо только отыскать машину.

Без машины не получится. Прицеп сам не поедет.

Только отыскать машину, и дело в шляпе.

И можно поехать далеко.

Похоже на дерево, подумала Шатци. Внутри нее поднималось что-то неприятное. Шатци было знакомо это чувство. Что-то неприятное, вроде отдаленного шума — признака поражения. В таких случаях главное — не дать ему вырваться наружу. Закричать так громко, чтобы заглушить его. Надеть пару черных шелковых чулок, выбежать из дома, оказаться в постели с кем-то, кого не видела раньше.

Уже, подумала Шатци. И заорала во все горло «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

— Ты слышала этого алкаша сегодня ночью? — спросил Гульд наутро, во время завтрака.

— Нет, я спала.

Зазвонил телефон. Трубку сняла Шатци и вернулась не сразу. Ректор Болдер. Он хочет знать, все ли в порядке с Гульдом. «А он еще на связи?» — поинтересовался Гульд.

— Нет. Он сказал, что не станет беспокоить тебя, только хочет узнать, все ли в порядке. Что-то говорил насчет семинара или вроде того.

— Семинара по частицам?

— По элементарным частицам.

— Предупредил, что откладывается.

Гульд сказал что-то, чего Шатци не поняла. Она поднялась и поставила чашку с молоком в микроволновку.

— А он жирняк, ректор Болдер? То есть он жирный или как?

— Почему это?

— У него голос жирный.

Гульд закрыл коробку с печеньем и посмотрел на Шатци.

— Что именно он сказал?

— Что в университете тебя не видели уже три недели и хотят знать, все ли в порядке. И еще насчет семинара.

— Хочешь еще печенья?

— Нет, спасибо.

— Если соберешь двести коробок, выиграешь поездку в Майами.

— Классно.

— И он столько времени говорил об этом?

— Ну, я ему подсказала кое-какие приемы похудания. Обычно люди не знают, что два-три приема помогают сбросить уйму килограммов. Надо только уметь есть. Вот это я сказала.

— А он что ответил?

— Не знаю. Он чувствовал себя неловко. Бормотал что-то бессвязное.

— А-а.

Шатци принялась убирать со стола. Гульд поднялся наверх и вернулся в куртке. Теперь он искал ботинки.

— Гульд…

— Что?

— Я спрашиваю себя… представь мальчишку-гения, да? который от самого рождения ходит в университет, каждый богом данный день, да? Ну вот, в какой-то момент получается так, что три недели подряд он выходит из дома, но не идет в свой хренов университет, ни разу там не появляется, и я спрашиваю себя: у тебя есть идея насчет того, куда ходит мальчишка каждый долбаный день?

— Гулять.

— Гулять?