Доктор Лерн, полубог - Морис Ренар

Несколько царапин пилкой, проведенных где попало, окончательно придали ему грубый и неотесанный вид вещи, только что вышедшей из кузницы.

Поезд пришел.

Когда Лерн прикоснулся к моему плечу, я был занят притворными усилиями привинтить ввинченный и находившийся на месте болт.

— Николай!

Я обернулся, и дядя мог увидеть перед собой лицо угольщика, которому я придал наиболее угрюмое выражение, какое только мог.

— Я сейчас кончу, — пробормотал я. — Нечего сказать, замечательно остроумную штуку вы придумали!.. Заставлять меня работать впустую!

— Ну что же, можно на нем ехать?

— Да! Я только что пробовал! Вы видите, что мотор теплый!

— Хочешь поставить на место те части, что я увез?

— Сохраните их на память об этом, хорошо проведенном дне, дядюшка… Ну, садитесь на место! С меня довольно торчать здесь…

Фредерик Лерн выглядел расстроенным.

— Ну, не злись, Николай!

— Я и не злюсь, дядюшка!

— У меня есть свои уважительные причины; ведь ты сам понимаешь? Позже… я тебе объясню…

— Как вам будет угодно. Но если бы вы меня лучше знали, то меньше скрывали бы от меня… Впрочем, ваше сегодняшнее поведение вполне отвечает заключенному нами условию. Я был бы неправ, если бы стал жаловаться.

Он сделал неопределенный жест рукой.

— Раз ты на меня не сердишься, все в порядке? Ты, по-видимому, правильно смотришь на вещи.

Очевидно, Лерн предполагал, что обидел меня, и боялся, чтобы я, выведенный его поступком из себя, не решился уехать из Фонваля и не сообщил бы кому следует, что в Фонвале происходит что-то ненормальное, даже не будучи в состоянии разоблачить, в чем дело. Говоря по правде, присутствие в его доме чужого, который имел возможность удрать в любое время, должно было служить причиной постоянного беспокойства для дяди. Мне казалось, что, будь я на его месте, и будь я вынужден принять у себя постороннего из-за родственных отношений, я предпочел бы сделать его, как можно скорее, своим сообщником, чтобы тем самым принудить его к молчанию.

— А в самом деле, кто может поручиться, — думал я, — что дядюшка уже не подумал об этом? Пройдет долгий, мучительный для него период анализа моего характера и полицейского наблюдения за мной до того неопределенного — а, может быть, и воображаемого срока, когда он решится посвятить меня в свою тайну. Не пойти ли мне навстречу его планам? Может быть, он с радостью поторопится открыть мне все и принять меня в число своих учеников, и его тайна объединит учителя и ученика в одном и том же заговоре?..

Я не вижу, почему бы ему быть недовольным моими авансами; потому что, в обоих случаях, говорит ли он искренне или нет, утверждая, что привлечет меня к участию при осуществлении своего большого предприятия, у него только два выхода: или мой отъезд, угрожающий неприятными последствиями в случае моего доноса, или мое сообщничество.

Но Эмма и тайна удерживают меня в замке. Значит, я не уеду.

Следовательно, остается только мое притворное сообщничество, которое обладает тем преимуществом, что даст мне возможность скорее открыть тайну; а кто же, если не Лерн, может помочь мне в этом отношении, раз Эмма ничего не знает, а всякая открытая мною тайна открывает впереди другую, непонятную мне?

Если бы дядюшка был прозорливым дипломатом, то, конечно, не медлил бы с разоблачениями.

Может быть, он к этому и стремится? Но как заставить его поторопиться?..

Я думаю, надо ему намекнуть, что его секреты не испугают меня, даже в том случае, если они преступного характера. Следовательно, надо притвориться человеком решительного характера, которого не пугает близость преступления и который неспособен к доносу, потому что при случае сам не отказался бы от него. Да! Это так! Великолепно! Но где найти проступок, на который Лерн был бы способен и о котором я мог бы сказать, что он вполне естественен, вполне понятен, и что я сам, при первой возможности, готов совершить такой же… Ах, черт возьми! Николай! Да воспользуйся его собственным поведением! Сознайся, что ты знаешь об одном из его достойных глубочайшего порицания поступков, и скажи, что не только одобряешь его, но и все, подобные этому, поступки, и даже готов помогать ему в следующих. Тогда, после такого заявления, он растает и выложит тебе всю правду и ты узнаешь все… Но все же будем действовать с хитростью и подождем, пока дядюшка не будет в хорошем настроении, и не откроет ли нам чего-нибудь старый башмак.

Так я рассуждал по дороге в Фонваль. Удовлетворение моей страсти истощило, по-видимому, мой мозг; я считал, что мои мысли ясны и разумны, но на самом деле я просто был очень утомлен… Ясно видно, как под влиянием таинственной обстановки и среды покушения Лерна, которые до сих пор ни чем не подтвердились, заполняли мои мысли и представлялись мне ужасными и бесчисленными. Я упустил из виду, что он и на самом деле мог вести свои исследования тайком с какой-нибудь промышленной целью и имел полное основание скрывать их, чтобы избежать подделок. В нетерпении удовлетворить свое любопытство и усталый от удовлетворенного чувства, я уговорил себя, что придумал удивительно тонкий план. Я не рассчитал величины подложного признания, которое мне нужно было сделать раньше, чем я получу что-нибудь в обмен.

Подумай я над этим тщательнее, я увидел бы, насколько опасен мой план. Но коварная судьба устроила так, что дядюшка, довольный моим ответом и тем, что я так хорошо понимаю все, совершенно неожиданно проявил необыкновенно хорошее настроение духа. Я решил, что более удачного случая мне никогда не дождаться.

И я ухватился за него, как ребенок.

По установившемуся обычаю, дядюшка, восхищенный машиной, заставил меня произвести ряд сложных маневров в лабиринте, и я вел свои размышления в то время, как описывал самые разнообразные кривые.

— Колоссально! Николай! Повторяю тебе, что автомобиль — удивительная вещь. Это зверь! Настоящий, великолепно устроенный зверь… наименее несовершенный из всех, может быть… И почем знать, на какую степень прогресса он еще поднимется?.. Сюда бы чуть-чуть доброй воли… искорку жизни… крошечку мозга… и получилось бы великолепнейшее создание на свете. Да, даже лучше нас в одном отношении, потому что, вспомни, что я уже тебе говорил: автомобиль способен к усовершенствованию и бессмертен, — добродетели, которых физические свойства человека, к сожалению, совершенно лишены.

Все наше тело обновляется почти целиком, Николай. Твои волосы (почему, черт его побери, он постоянно говорил о волосах), твои волосы не те, что были в прошлом году, например. Но они появляются снова — другими: темнее цветом, старше и в меньшем количестве, тогда как автомобиль меняет свои органы в каком угодно количестве, и всякий раз молодеет, получая новое сердце, новые кости, установленные более удачно и с большей способностью к сопротивляемости, чем в предыдущий раз.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});