Каждый охотник - Юлия Герштейн

кому принадлежит пес, и с любопытством повернул капюшон в сторону сарая.

Майка умоляюще помотала головой. Нет, пожалуйста, только не это. В мире не осталось ни одного звука, даже запах океана, казалось, растворился – впрочем, как и остальные слои реальности рядом со всадником. С неба на поляну четырьмя глазами смотрели бледные, почти белые луны, подчеркивая черную пустоту под капюшоном, на месте которой должно было быть лицо.

А потом все изменилось, потому что лицо, которого не было, оказалось совсем рядом с ее собственным, и вдруг ей показалось – неужели только показалось? – что из-под капюшона на нее взглянул папа, и горе, которое она вынашивала, как кенгуру вынашивает кенгурят, наконец прорвалось наружу.

– Я больше так не могу, пап, я больше не могу тебя ждать, я все время жду, я ловлю себя на мысли, что даже когда я что-то делаю, я все время жду, я жду, что ты позвонишь, войдешь, напишешь, я жду, что это закончится, потому что это не может быть правдой, я жду и не хочу больше притворяться, что все хорошо, я жду и больше не могу скучать, я жду и больше не могу искать знаки, которых нет, да и зачем? Просто забери меня, тебе же ничего не стоит, ну, правда, я готова, просто забери меня, забери, пожалуйста…

Где-то совсем вдалеке, как будто из-за толстого стекла, раздались чьи-то сдавленные голоса. Майка с удивлением посмотрела на Костю, который каким-то чудом, видимо, совершив над собой титаническое усилие, пришел в себя и теперь бежал по поляне. У него было странное лицо; никогда она еще не видела, чтобы у Кости было такое лицо, а потом поняла, что смотрит на него как бы сверху и он удаляется от нее, оставаясь на земле, а звезды, наоборот, становятся все ближе и ближе. Ближе. Ее крепко держали, она спокойно взглянула за спину существа, которое уносило ее в небо, и увидела, что они сплелись с ним в одно целое – ни воронье, ни человеческое, а в нечто полуворонье-получеловеческое, – и выдохнула с облегчением. Две темные мощные руки кольцом обхватили ее тело и душу, и это объятие было почти нежным.

Все кончено?

Рядом с ней на мокрую траву с солнечной улыбкой прилег папа и подбросил в воздух желтый теннисный мяч. Все было кончено.

Майка протянула руку, чтобы перехватить желтый теннисный мяч, а потом и дотронуться до папиной руки, но что-то пошло не так, она зацепила край видения кончиками пальцев, и оно расплылось, как будто не вынесло чужеродного вмешательства. Нет, нет, нет, нет, я тут, па, я тут, я жду тебя, пожалуйста, не уходи, не уходи.

– Ш-ш-ш… – Черный всадник прижал ее голову к своему плечу, перевернулся прямо в воздухе, словно самолет, совершающий рискованный пилотаж, и перед Майкиными глазами мелькнули по́лы закручивающегося вокруг них двоих плаща, который защищал и всадника, и ее от пушистых веток. – Ш-ш-ш, Волчок, сейчас все закончится, я обещаю.

И через несколько секунд все закончилось. Что-то происходило со всадником. Казалось, они проходили через кольца огня, и его черный плащ сначала превратился в красный, в опаленный, в белый, потом снова в черный, на голове всадника мелькнула корона, а потом исчезла, ветер свистел в ушах, звезды кружились рядом.

Они обогнули несколько маленьких производственных вышек робозавода и плавно опустились на землю. Голова у Майки шла кругом, перед глазами мелькали точки света. Не выпуская ее из объятий, укутав ее в полы широкого плаща, черный всадник с вороньим клювом, – впрочем, это уже был совсем не он, – тихонько развернул ее лицом к поляне и показал в сторону старого здания, под чердачным окошком которого виднелся нарисованный крест.

Чердачное окошко горело неярким янтарным светом, за ним то появлялись, то исчезали чьи-то тени.

Она чувствовала за спиной волну тепла, которое исходило от его тела – оно убило прежний холод, не оставило холоду ни единого шанса. Пустыми, мутными глазами, словно через толстое стекло, Майка смотрела на протестантскую церковь робозавода, и ей было все равно. Она не знала, на кого злится больше: на маму, которая в этот раз даже не появилась в ее видении, на папу, который ей это позволил, или на них обоих, потому что они снова оставили ее одну. Легкий ветерок ласково дотронулся до ее разгоряченного лица, пошевелил волосы, ненадолго принес облегчение.

– Волчок, – прошептал всадник, положив подбородок ей на плечо, и дотронулся горячими губами до ее шеи, раскачиваясь и раскачивая ее, словно подчиняясь ритму мелодии, известной ему одному.

В этот раз папа подошел слишком близко, и ей казалось: еще чуть-чуть, еще совсем немного, и она окажется с ним рядом, но и в этот раз он, оказывается, только дразнил ее, чтобы снова оставить одну. Почему? За что такая жестокость?

И тут на время затаившаяся горячая злость, словно рвота, волной поднялась к горлу. И хотя где-то под толстыми слоями оцепенения Майка и понимала, что рядом с ней человек, которого она так хотела увидеть, а точнее, не-человек, которого она так хотела увидеть, которого искала и ждала, ей было важно только то, что папа с мамой снова бросили ее и, похоже, не планировали забирать ее отсюда, может быть, даже, никогда.

– Зачем они меня мучают? – спросила она, поворачиваясь к всаднику, и, увидев ее полные слез глаза, он и сам слегка изменился в лице. – Я что-то сделала? Скажи, я плохой человек, я плохая дочь? Я, наверное, заслужила. Если я что-то сделала, я могу исправиться, правда, мне просто нужна возможность попросить у них прощения…

– Это не они. – Он наклонил голову и мягко дотронулся до ее лица, прерывая этот поток самобичевания; шершавые пальцы в опояске из лейкопластыря и черных полосок тату прочертили на ее щеке горячий след, оставили на нежной коже уха живой ожог. – Это твоя память.

– Моя память?

– Да.

– Ты знаешь, как избавиться от памяти? – тихим шепотом проговорила она, опуская лицо в его ладонь, на внутренней стороне которой затерялось несколько мокрых травинок. На запястье блеснул черный иллюминатор. – Избавь?

В его серьезных, глубоких, как океан, глазах застыли золотистые крапинки, может быть, это был тот самый океан, который ее звал и который она слышала все это время.

– Давай ее сюда, – просто сказал он и дотронулся своим лбом до ее лба, – я заберу.

Боль стала настолько сильной, что мешала думать, дышать, разрывала сердце на части. Он был близко: его лицо, его запах, его руки, и губы, и тепло, которое исходило от