Беглец - Александр Федорович Косенков

вами трудно спорить, Сергей Львович, вы циник. — Напротив, я диалектик. Жизнь есть смерть, смерть есть жизнь. Все неразрывно. Не надо цепляться за что-то одно. — Я не боюсь смерти. — Глупости. Она неизбежна. — Неправда. Если я захочу, я не умру!

Мысль понравилась. Яша остановился у самой двери и повторил её:

— Если я захочу, я не умру. Если мы захотим, мы не умрем. Самое трудное — захотеть всем вместе. Она отдала мне яблоко, значит, хочет умереть. Вера тоже хочет умереть. Виктор Афанасьевич хочет умереть. Но если мы захотим не умереть, мы не умрем. Если я захочу, они не умрут.

Яша открыл дверь и замер. На него в упор смотрело дуло автомата.

Лицо человека, покрытое кровью и грязью, было страшно. Он сидел на Яшиной койке и пытался улыбнуться. Улыбка вызывала у него боль.

— Твоя хаза? — спросил человек.

— Моя. — Яша пристально всматривался в лицо человека, пытаясь что-то понять.

— Закричишь — кончу, — безо всякой угрозы в голосе сказал человек.

— Я не боюсь, — улыбнулся Яша. — Мне осталось жить всего несколько месяцев.

— На понт берешь? — спросил человек, опуская автомат.

— Честное слово. Это вы съели яблоко?

— Это, что ль? — спросил человек и дулом автомата смахнул огрызок с учебника французского языка. — Курево есть?

— Всего одна сигарета, — сказал Яша и полез в карман.

Человек снова поднял автомат и приказал:

— Кидай.

Яша достал и кинул ему сигарету. Человек тут же сунул её в рот и одной рукой попытался зажечь спичку. Спички ломались.

— Не бойтесь, — сказал Яша. — Я ничего вам не сделаю. И кричать не буду. Здесь все равно никто не услышит.

— Стой, где стоишь, — приказал человек и, зажав автомат под мышкой, наконец зажег спичку и закурил. Некоторое время они молчали.

— Я знаю, кто вы, — вдруг обрадованно сказал Яша. — Вы — Гриша.

— Кто? — удивился человек.

— Без вариантов. Она все время вас ждет. Я хотел ей вернуть яблоко, чтобы она не умирала, а вы его съели. Но если вы пришли, теперь не имеет значения. Она говорит, что вы ни в чем не виноваты.

— Кто говорит?

— Ваша жена. Она говорит, что это нечаянно. С каждым могло случиться. Она вас, по-моему, все равно любит.

Человек долго молчал, но потом все-таки спросил:

— Ты кто?

— Младший медицинский персонал. Яков.

— Еврей?

— Все почему-то думают, что еврей. Хотя по паспорту я русский. Мама — Полина Федоровна.

— А отец?

— Отца нет.

— Может, он еврей?

— Не знаю. Мне все равно.

— Вообще-то сшибаешь. А чего это ты себе вышку присудил?

— Что? — не понял Яша.

— Помирать собрался.

— А… Я, конечно, не хочу умирать… У меня заболевание крови. Здесь такое не лечат.

— Ну и мотай отсюда.

— Ко мне здесь неплохо относятся.

— Сдохнешь. Сам говоришь…

— Кюхельбекер сказал: «Служение людям приносит бессмертие служащему».

— Тоже еврей?

— Декабрист.

— Все равно чурка. Пожрать есть что-нибудь?

— Могу принести.

— Заложишь, сука.

— Как хотите. Можно, я сяду?

Человек подтолкнул ногой табуретку:

— Садись. Так кто я?

— Она уже умирала и снова, кажется, хочет. Если вы к ней пойдете, она раздумает. Она все время рассказывает о вас. Только вам надо умыться. Я был уверен, что вы где-нибудь рядом, что вы придете…

— Мечи реже, — поморщился человек. — Ты что, с приветом?

— Просто слегка не в норме. Виктор Афанасьевич говорит, сейчас почти все не в норме. Такое время. Вы, по-моему, тоже… Давайте, я вам все-таки лицо вытру. А то она может испугаться.

— Кто?

— Ваша жена.

— Вытирай, — подумав, разрешил человек.

Яша из банки с холодным чаем намочил полотенце, сел рядом с человеком и осторожно начал вытирать ему лицо. Человек по-прежнему не выпускал из рук автомат.

В палате все смотрели на Тасю, которая склонилась над Николаем Степановичем. Даже Вера, которую все еще поглаживала, успокаивая, Зинка, повернула голову.

— Громче давай говори. Ничего не понять, — громко, как глухому, прокричала Тася.

Николай Степанович что-то невнятно пробормотал.

— Пить просит, — объяснила Вонючка.

— Пить, да? — кричала Тася.

— Встать хочет, — догадалась «покойница».

— Зачем вставать? — не согласилась Тася. — Лежи давай, а то снова сдохнешь.

— Штаны… — наконец выговорил Николай Степанович.

— Штаны просит, — объяснила Вонючка.

— Зачем штаны? — удивилась Тася, снова склоняясь к Николаю Степановичу. — Тебе зачем штаны?

— Выйти, — прохрипел тот.

— Выйти хочет. Без штанов стесняется, — улыбнулась «покойница». — Гришенька у меня тоже… стеснительный.

— Штаны мокрые, сушить надо, — как маленькому втолковывала Тася. — Куда идти хочешь? Ночь совсем. Закрытое все.

— Может, ему по делу надо? — предположила Вонючка.

— По такому делу, да? — Тася обрадовалась, что все разъяснилось. — Сейчас горшок дам, зачем вставать? Если такой больной, лежать надо.

Тася полезла под койку за горшком. Николай Степанович с трудом сел, старательно натягивая на себя одеяло. Тася из-под кровати подсунула горшок прямо ему под ноги. Николай Степанович перепугался и, собравшись с силами, встал. Его качнуло, и он ухватился за спинку койки. Тогда с него свалилось одеяло. Николай Степанович окончательно растерялся и так и замер в полусогнутом положении, ухватившись за спинку кровати. Тася поспешила на выручку. Она подобрала свалившееся одеяло, накинула его на Николая Степановича и чуть ли не силой усадила на койку.

— Закурить, женщины… Не обеспечите? — неожиданно спросил он, беспомощно улыбаясь.

— Чего сразу не сказал? — обрадовалась Тася. — Найдем закурить.

Она полезла в тумбочку за папиросами.

— Не успел с того свету вернуться — соску ему подавай, — проворчала Зинка. Она посмотрела на Веру, на окаменевшую у дверей Нину Тарасовну и приказала: — Дымить в коридор ступайте, тут и без того дышать нечем.

— Курите здесь, мне все равно, — сказала Нина Тарасовна.

— Я бы тоже побаловалась маленько, — смущенно улыбнулась «покойница». — Сердце куда-то падает и падает. Чего-то еще случится. У меня примета верная. И тогда падало. Картошку перебираю, а сердце незнамо где.

Тася раздавала всем желающим папиросы.

— Дайте мне… — неожиданно попросила Нина Тарасовна.

Все с удивлением уставились на нее.

— Таська, выделяй тоже, — махнула рукой Зинка. — А то от этих волнениев все нутро загоркло. Не ночь, а незнамо что. Второй покойник поднимается.

Тася, зажигая спичку за спичкой, обнесла всех огоньком. Нина Тарасовна неумело затянулась, закашлялась. Остальные кроме Вонючки и Веры курили с удовольствием. Кутаясь в одеяло, жадно затягивался Николай Степанович. От слабости его покачивало.

— Как в казарме, какой. Света белого не видать, — не выдержала наконец Вонючка.

— А ты была в казарме? — мирно спросила Зинка.

— И-и… Где я только не была. Начни вспоминать — не кончишь.

— Вот и вспоминай, все занятие.

— Я и вспоминаю. Здесь, к примеру, храм Божий размещался. А мы в нем цигарки смолим.

— Мы смолим, а ты ссышь день и