Хороший Сталин - Виктор Ерофеев

Поцеловав меня на ночь, мама неслась на звездный прием. Я лежал и думал о том, что родители разведутся. Они очень ругались, когда ехали на юг. Мама говорила папе, что он выбрал неправильную дорогу, костыли Лурда отбили у них охоту ссориться, калеки переполошили всех нас, но потом они снова принялись за свое. Я засыпал поздно: уже в разбитой, разведенной семье, — когда лестница гостиницы заполнялась шумом веселых людей; хлопали лифты. Только утром в Каннах было нескучно. За завтраком к нам подходили люди, говорившие по-русски. Они спрашивали, почему у меня забинтованы руки, и бархатно смеялись моему ответу. Красивые женщины были похожи на лошадей. У них дрожали ноздри. Когда они отходили от нашего столика, мама ругалась:

— Ты только посмотри: у нее бретелька от платья держится на булавке!

Папа молча жевал круассан.

— Ты скажи им! Впрочем, оставались бы в том, в чем приехали из Москвы. По крайней мере необычно. Накупили дешевых кофточек в «Тати»! Африканки — ты видел? — и то лучше! Позор!

Папа молча допивал чай. Он практически никогда не критиковал женщин, тем более похожих на лошадей. В тот год победили, кажется, «Летят журавли». У мамы начинало развиваться чувство французского эталона. Посольская уборщица сказала ей при мне:

— Французы — очень грязные люди. Когда пылесосят комнату, они обувь кладут на кровать.

— Глупости! — взорвалась мама.

Я почувствовал, как уборщица посмотрела на нее. В сущности, это было тоже самое, как если бы уборщица сказала, что евреи — жадные, а мама бы бросилась ее опровергать.

<>

Что мне делать с этой уборщицей? Чем она лучше русской власти? Какой исторический страх заставил ее прийти к мысли, что французы — «очень грязные люди»?

Русская власть прозрачна. Она создана для того, чтобы совершать поступки, которые вызывают у Запада отвращение. Травля Пастернака, хрущевский ботинок в ООН, ввод войск в Чехословакию — всюду общие черты устрашения. В чем изысканность таких поступков, так это в хамском глумлении над человеческими ценностями, на которых строится цивилизация. В детстве у нас говорили: все равно, как в лужу перднуть. Я восхищаюсь умению русского государства портить свою репутацию.

Но мне понятно растущее раздражение власти, и я в чем-то ей сочувствую. В стране нет элементарного порядка, уважения к закону. Русский закон был всегда настолько античеловечным, что обойти его — доблесть, а не преступление. Власть не хочет назад в коммунизм, но опирается на основную модель русской государственности, которая признает единую властную вертикаль. Вечный страх, что иначе огромная и очень длинная страна переломится и хрустнет, как французский багет, — ночной кошмар русских правителей. Россия автоматически скользит в авторитаризм при любой идеологической схеме. Деньги в России никогда не являлись положительной ценностью, тем более большие деньги, и в частных руках. В таком случае правитель выбирает силовые структуры — опритчину (при Иване Грозном) или тайную полицию — для борьбы с центробежностью.

Власть, боящаяся своего поражения, берет на вооружение всеобщий страх перед собой как единственно прочный цемент. Страх замораживает, однако, не только русское безобразие, но и продуктивность. Россия хочет летать в цивилизованном пространстве, однако подрезает себе крылья, считая, что подрезает всего лишь хищные когти. Схема проста до отчаяния.

Выход из положения — новый виток стыда за свое непотребство, покаяние, обещание жить не по лжи. Но успеет ли этот виток? Скорость развития западных технологий не оставляет за Россией возможности забиться в медвежий угол. У нее нет выбора. Она приговорена или быть частью цивилизованного мира, или вообще не быть. У России слишком мал либеральный ресурс, который, опять-таки исторически, не развит, не опробован. Уборщица машет шваброй. Это — электорат. Верховная русская власть в очередной раз догадывается о слабости либерального ресурса западного типа после хаоса 1990-х годов. Нынешняя Россия похожа на корову на веревке, которую либералы тянут на западный рынок, а она упирается, считая, что ее там обесчестят или даже съедят.

<>

Наверное, я был создан для того, чтобы писать голливудские сценарии и мыльные оперы. Во всяком случае, мой младенческий период творчества — дом творчества! — креативности? — дегенеративности! — мой младенческий период таланта — бля! ничего не подходит! — все слова по теории литературы прогорели, — но ясно, что оно было связано именно с этими жанрами. Не исключаю, что младенческие жанры, начальный лепет фантазии — лучший залог пожизненного успеха: что еще нужно публике? В общем, я начал с боевиков, погонь, перестрелок, вурдалаков, ведьм, шпионов и кучи трупов.

На обратной дороге из Канн в Париж я заметил за собой странное раздвоение. Глядя в окно машины на платаны, мелькавшие вдоль национальной дороги (тогда еще не было автострад), — платаны переплетались листвой над ней, превращая ее в высокий зеленый туннель, — разглядывая вывески бензоколонок «Тоталь» и «Шелл» (мы заправлялись по дипломатическим талонам), улицы провансальских городов, я вдруг проваливался в другой мир. В том мире жили люди, похожие на настоящих, но у них были другие причины действия. Зацепившись сознанием за какой-нибудь автомобиль с запаской на багажнике, случайное слово отца или шуршание карты с маленьким человеком из шин в маминых руках, я превращался в сверхчувствительное устройство, по которому пробегали токи каких-то зыбких историй.

Истории переплетались между собой, порождая новые истории заговоров, спотыкались из-за того, что не могли найти себе продолжения, утыкались в тупики, разворачивались и шли дальше, как ни в чем не бывало. В этих историях в папином кармане лежал настоящий пистолет, реальнее реализма, и я рассказывал моим одноклассникам, Орлову, выбившему мне зуб, что у папы есть боевое оружие. К моему удивлению, однажды, открыв его стол, когда он был на работе, я обнаружил, что оружие материализовалось: небольшой увесистый пистолет — правда, газовый. В этих историях за нами охотились полицейские, переодетые в крестьян и велосипедистов. С верхушек платанов стреляли снайперы. Мы ехали с тайным заданием: вызволять из плена Кириллу Васильевну в разорванном платье, перемазанную грязью. В другой раз перевозили мешки денег. Возможно, это тоже приближалось к правде: Виноградов с отцом тайком снабжали французскую компартию черным налом. К тому же посольским не разрешалось свободно ездить по стране, требовалось разрешение МИДа Франции, точно указывались маршрут и сроки (ответное действие на запрет путешествий иностранцев по СССР); я об этом тогда еще не знал, но мне казалось, что Франция для нас — за семью печатями.

Мы останавливались на ранний обед, заворачивая на проселочную дорогу. Я бдительно озирался. Где найти безопасное место? Непросто: вокруг тянулись частные владения, иногда нас прогоняли, и советские души родителей вскипали от возмущения. Леса и поля я населил разбойниками, одноклассниками, девочками из детских французских книжек, родительскими знакомыми, продавцами марочного рынка. Орлов неизменно играл роль предателя. Глухими дорогами мы пробирались в Альпы. На карте горная дорога превращалась в заворот кишок.

ПАПА. Скоро перевал.

МАМА. Какой воздух! Закрой окно. Дует.

Меня подташнивало на поворотах. Цель — граница. Превратив пальцы правой руки в пистолет, я тихонько расстреливал встречные машины и, оглядываясь, видел, как они летели в кювет и взрывались. Иногда удавалось сбить пассажирский самолет. Каждый человек в форме подлежал ликвидации. Я не был на стороне французского закона. Стреляя, я издавал звук, похожий на «пуф!», и порой мама с недоумением оборачивалась ко мне.

МАМА. Ты в кого стреляешь?

Мама не принадлежала другому миру и в данном случае только мешала.

— Ни в кого, — всегда отвечал я.

Она не верила. Просила, чтобы я перестал стрелять. Еще хуже, если она начинала подшучивать надо мной. Это было невыносимо и очень портило мои истории. Я бы не назвал их детективными. В них был детективный сюжет, но сама история уходила в бесконечность. Я работал отцовским телохранителем и прикрывал его с преданностью Александра Матросова. Французский безымянный дебил превращался в красавца, похожего на Валентино, но я не знал, что с ним дальше делать, и с горечью подставлял под шальную пулю. Мы ужинали в маленьких гостиницах. Иногда французы пили красное вино и пели — свадьба или вечеринка. Многие были подвыпившими и простыми, как ствол сосны. Основная их масса была шпионами, которые следили за нами. Я свадьбы тоже уничтожал, сложа пальцы. Худая хозяйка гостиницы была ведьмой и во время ужина хотела меня отравить. Я отказывался пить воду, играл в рулетку с едой — этот кусок отравлен, а этот — нет. К концу ужина глаза слипались. В гостиничной комнате стоял щемящий запах скупого французского уюта. Половицы скрипели. Над кроватью висело коричневое распятие. Я ничего не боялся, но распятие пугало меня. Вместо подушек лежали валики, от которых у нормальных людей болит шея — родители требовали у ведьмы подушек. Дорожные истории переливались через край. Изменившись, они приходили ко мне перед сном. Особым чувством я снова ощущал, что родители близки к разводу. Я представлял себя несчастным сиротой, совершал из зловредности чудовищные преступления, по мне плакала тюрьма. Утром солнце светило через закрытые ставни. Откуда-то тянуло вкусным кофе. Надо было ехать дальше с опасным заданием. Неожиданно родился брат. Изумившись моему знанию о его рождении, Кирилла Васильевна взяла меня под наблюдение. Она была права: я разгадал как непорочное зачатие мамы, так и непорочное рождение брата.