Северное сияние - Филип Пулман

Судя по всему, абордажные подвиги Лиры были преданы забвению. Девочка скользнула было на мягкий диванчик, стоявший рядом с выскобленным добела сосновым столом, как вдруг откуда-то из недр лодки раздалось урчание газового двигателя. Диванчик и стол задрожали.

— А куда мы едем? — пискнула Лира.

Мамаша Коста плеснула молока в кастрюльку, поставила ее на плиту и принялась орудовать кочергой, чтоб угли горели веселее.

— А ну марш в кровать! — повернула она к Лире раскрасневшееся лицо. — Завтра наговоримся.

И как воды в рот набрала. Протянула Лире кружку теплого молока, а сама, как только лодка тронулась с места, вышла на палубу и давай там о чем-то с другими цаганами шушукаться. Лира маленькими глоточками потягивала молоко и, отогнув краешек занавески, следила, как за окном проплывала гранитная набережная, на которой не было ни души. Мгновение спустя она уже крепко спала.

Лира проснулась на узкой койке. Снизу слышался рокот двигателя. Девочка потянулась, резко села, треснулась обо что-то головой, чертыхнулась, ощупала руками стену и потолок и попробовала сесть еще разочек. В жиденьком утреннем свете каюта показалась Лире совсем крошечной.

Свесившись с верхней койки, она увидела, что три другие кровати — две друг над другом у противоположной стены, и еще одна прямо под ней — уже образцово заправлены. Лира посмотрела на свои голые ноги. Она не помнила, как раздевалась. В углу койки лежали аккуратной стопкой ее шуба, платье и беленькая сумочка. Веритометр был на месте.

Лира спрыгнула вниз, мигом оделась и через дверь в торце прошла в соседнюю каюту, ту самую, где она вчера заснула. Там горела печка, но людей не было. В окна лезли серые клочья тумана, лишь изредка мелькали какие-то темные силуэты: не то дома, не то деревья.

Не успела Лира выйти на палубу, как дверь распахнулась и в каюту спустилась мамаша Коста. На каждой ворсинке ее шерстяного пальто висела серебристая дождевая капелька, и казалось, что старый твид кто-то расшил жемчугом.

— Как спала? — прогудела она и загромыхала сковородкой. — Садись куда-нибудь в уголок, чтоб под ногами не путаться, а я тебе завтрак сделаю. Быстрей, быстрей, тут и так не повернешься.

— А мы где сейчас?

— На Большом Обводном канале. Вот что, дочка, сиди тихо и на палубу лазать не смей. Тут и так уже случилось всякое.

Поддев ножом куски бекона и перевернув их, мамаша Коста разбила сверху яйцо и поставила сковородку со скворчащей яичницей перед Лирой.

— А что случилось?

— А ничего. Ничего особенного. Просто не вылезай наверх, вот все и будет в порядке.

И опять молчок, пока Лира не доела все до крошки. Внезапно лодка сбавила ход и что-то ткнулось ей в борт. Послышалась перебранка, а потом, наверное, в ответ на какую-то шутку раздался взрыв хохота, голоса стихли, и лодка снова двинулась по каналу.

Дверь распахнулась, и в каюту спустился Тони. Его шерстяная куртка вся была усыпана бисеринками дождя. Стянув шапку с головы, он потряс ею над плитой, и с нее посыпался град капель.

— Ну что, мамаша, расскажем ей, а?

— Успеем рассказать. Сперва послушаем.

Цаган налил себе кофе в жестяную кружку и сел к столу. Его темное рубленое лицо показалось Лире печальным и каким-то угрюмым.

— Верно, — проронил он. — Ну, давай, Лира, рассказывай, как ты в Лондоне-то очутилась. У нас поговаривали, будто тебя мертвяки утащили.

— Правильно. И я у этой тетеньки жила!

Лира, как могла, рассказала им о том, что произошло, пытаясь придать событиям некую стройность и законченность. Правда, о веритометре она не сказала ни слова.

— И только вчера, во время званого вечера, я узнала, случайно совсем, что они на самом деле творят. Оказалось, что миссис Кольтер — одна из мертвяков. Она и меня собиралась использовать, чтобы я ей помогала детей ловить. А с детьми они что-то страшное делают.

Мамаша Коста оперлась о стол, встала и вышла из каюты в рубку. Тони подождал, пока дверь за ней захлопнется, и только потом заговорил:

— Что они с детьми делают, нам известно. Не все, правда, но кое-что известно… Мы главное знаем. Никто из них не возвращается назад. Их завозят куда-то, к черту на рога, на Крайний Север, и измываются там над ними, эксперименты всякие ставят. Мы-то поначалу думали, что они там лекарства новые испытывают, ну и, значит, болезнями их заражают. Но чего ради им вот так вдруг все это начинать? Два-три года назад ведь никто ни о чем таком и слыхом не слыхивал. Мы еще на тартар грешить начали, может, думаем, крутят что-нибудь. Все же знают, как они из своей Сибири на Север рвутся! А кто не рвется? Тут тебе и спирт каменноугольный, и шахты эти огненные. Опять же слухи о войне ходили еще до того, как мертвяки появились. Вот мы и подумали: мертвяки, верно, от тартарских вождей детишками откупаются. Отдают их, значит, на съедение. Тартары-то, известно, жарят их и жрут.

— Не может быть! — запальчиво воскликнула Лира.

— Может. Много ты знаешь. Я б тебе кой-чего порассказал. Про нелькейненов, поди, не слыхала?

— Нет, — покачала Лира головой. — Если бы мне рассказала миссис Кольтер, я бы запомнила. Нелькейнен? Слово какое странное.

— То-то, что странное. Известно, северное. Они так привидения называют, что по лесам шастают. Маленькие такие, с тебя росточком, а голов нет. Ощупью по лесу ходят, все больше ночами, путник какой спать устроится, они его — хвать! — и не вырвешься от них. А еще есть духососы. Мороки. Сказывают, они по воздуху летают. Носит их, понимаешь? А человек возьми да на целый рой и наткнись. Или кто за ягодами пойдет — очень они, говорят, куманику любят. А как до тебя дотронутся — из тебя и дух вон, потому духососы. И ведь не увидишь их глазом, только в воздухе сияние какое разливается, и все. А еще страшнее бездыханные…

— Это еще кто?

— Воины недобитые. Тут ведь как: ты либо живой, либо мертвый. А есть еще недобитые, это страшней всего. И помереть не могут, и жизни им нет. Бродят, упокоиться не могут. А бездыханными их называют за то, что тартары северные с ними делают.

— Что они делают? — страшным шепотом спросила ошеломленная Лира.

— Известно что. Кинжалами своими грудь человеку вспарывают и легкие выдирают. Они на это мастера. Вот и получается, что воин вроде и не умер, а дышать сам не может, альм его должен все время воздух качать, как все одно мехи кузнечные. И человек между жизнью и смертью, между вздохом и удушьем повисает на волоске. Недобитый он. И альм день и ночь качает, качает, иначе сам сгинет. Знаешь, сколь по лесам таких бездыханных бродит! И не поодиночке, а отрядами целыми. А панцербьорны — медведи панцирные, в броню закованные. Слыхала о них? Они вроде белых медведей, только…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});