Широкий Дол - Филиппа Грегори

Отца привезли домой в полдень. Четверо мужчин с застывшими от горя лицами, понуро шаркая ногами, несли за четыре угла решетку из ивовых прутьев – такими пользуются, собирая овец в загон. Решетка прогнулась в центре под весом отцовского тела; переплетенные прутья даже начали трескаться и расходиться. Он лежал на спине, и лицо его казалось каким-то измятым, точно комок пергаментной бумаги. Настоящий хозяин своей земли, сильная личность, человек невероятно смелый и энергичный. Да, таким был мой отец, и вот теперь он умер. А то, что сейчас принесли эти люди, – это всего лишь мертвое и тяжелое тело.

Они внесли его в парадные двери, пронесли через холл, и их грязные сапоги оставляли следы на полированном полу и дорогих коврах. Захлопали двери кухни, и оттуда выбежало полдюжины слуг с бледными лицами. Я стояла без движения, держась за притолоку. Когда отца проносили мимо меня, я заметила у него на виске зияющую кровавую рану. Значит, мой обожаемый папа все-таки действительно умер?

Я стояла, как замерзшее дерево холодной зимой, а они, шаркая ногами, медленно проходили мимо меня, и мне казалось, что они не идут, а крадутся или бредут по пояс в воде, словно все это происходит во сне. Они, словно нарочно, еле волочили ноги, и это усиливало ощущение того, что все мы как бы заперты внутри некоего кошмара; казалось, они медлят специально для того, чтобы я получше разглядела эту ужасную рану, огромную, в полчерепа, в глубине которой виднелось нечто жуткое, зернистое, какая-то кровавая каша из раздробленных костей.

А его лицо! Сейчас оно было совсем не похоже на лицо моего красивого смелого отца! На его лице застыла маска ужаса, и под ней скрылись его веселые ясные глаза, его смеющиеся губы. Умирая, он обнажил в последнем крике желтоватые оскаленные зубы, а его голубые глаза от изумления вылезли из орбит при виде убийцы. Сейчас его лицо казалось совершенно бесцветным, разве что чуть желтоватым, как песчаник, из которого сложен наш дом. И весь он был словно статуя ужаса, высеченная из этого желтого песчаника. Потому и решетка из ивовых прутьев под ним прогнулась, ибо тонким прутьям не под силу было вынести тяжесть его мертвого, каменного тела.

Медленный, неуклюжий марш носильщиков наконец завершился; они проследовали мимо меня к лестнице; и невидящие, но в упор смотревшие на меня голубые глаза отца тоже скрылись из виду. Однако душа моя по-прежнему была исполнена ужаса, и мне казалось, что каждая ступенька нашей великолепной широкой лестницы трещит, стоит им ступить на нее со своей тяжкой ношей. Они отнесли отца в спальню, и где-то в доме уже слышались монотонные, надоедливые звуки плача. Мне тоже очень хотелось заплакать, но я не могла. Я так и стояла, застыв, в ярком пятне света, все еще держась за притолоку и не сводя глаз со сверкающего в солнечных лучах полированного пола, на котором высыхала грязь, оставленная сапогами носильщиков. Снаружи уже собралось с полдюжины арендаторов; мужчины стояли, обнажив голову, женщины утирали слезы.

Нам сказали, что отец, должно быть, упал с лошади, перепрыгивая через невысокую стену, с севера отделявшую наш парк от пахотных полей. Во всяком случае, нашли его именно там – уже мертвым. Его конь ничуть не пострадал и мирно пасся рядом; седло, правда, чуть съехало в сторону, словно подпругу затянули слишком слабо. В моем мозгу мгновенно возникла страшная картина, от которой мне уже некуда было деться: отец перелетает на своем гунтере через стену, а Ральф, где-то там прятавшийся, выскакивает, хватает коня за узду и силой бьет моего отца по голове камнем, вынутым из той же стены. Единственным утешением мне служило то, что отец умер по ту сторону стены, где был парк, под теми деревьями, которые он так любил. Но в целом я была безутешна.

Это сделал Ральф. Ральф совершил это преступление. Это бесчестное нападение. Этот черный, отвратительный грех. Пока моя мать плакала, утирая легко лившиеся слезы, так мало ей стоившие, а Гарри бесцельно слонялся по дому, потрясенный случившимся, я как раз начала мыслить более разумно. В голове у меня прояснялось под воздействием всепоглощающей ненависти. Да, все это совершил Ральф, и он один в ответе за все!

Нет, я, конечно, тоже была там, на поваленном дереве над рекой. И целовалась с Ральфом. И первой произнесла слова «несчастный случай», и «это может получиться». Но я же не знала, как все это будет. Да, я дала согласие. Но не сознавала, чему даю ход. А Ральф сознавал. Ральфу много раз доводилось убивать – перерезать горло оленям, обдирать шкуру с зайцев, отрубать голову кроликам. Ральф знал о смерти все, и ему удалось убедить меня согласиться с его мрачным планом, хотя я была совсем еще ребенком, ничего не знала и не понимала. А когда поняла, было уже слишком поздно. И в том не было моей вины.

Я же не хотела, чтобы мой отец умер! Я всего лишь хотела, чтобы он опять повернулся ко мне лицом, чтобы в его голубых глазах, устремленных на меня, вновь вспыхнула любовь. Мне хотелось, чтобы все стало как прежде и он опять требовал, чтобы я вместе с ним ездила на овечьи пастбища. Чтобы он звал меня с собой легко и естественно – так свистом подзывают любимую собаку. Чтобы он забыл о Гарри и его правах наследника. Чтобы Гарри как бы выпал из его поля зрения – ведь так, собственно, и было раньше. Да, я хотела снова стать первой в его сердце и первой в Широком Доле! Хотела чувствовать себя в полной безопасности и в душе отца, и в его владениях.

Но теперь Ральф убил моего отца. И больше некому было меня любить.

Впрочем, Ральф совершил и еще одну ужасную ошибку: он забыл о том, что нас разделяет. Забыл, что между нами всегда была пропасть. Так и не понял, что я никогда не лягу с ним в отцовскую кровать, кровать сквайра; я никогда не приведу его в наш дом. Он был недостоин. Недостоин спать в постели моего отца; недостоин носить сорочки из тонкого батиста. Он всю жизнь носил одежду из домотканого полотна, а его мать и вовсе ходила в жутких лохмотьях. И этот жалкий деревенский парень осмелился – осмелился! – ждать в засаде моего замечательного и храброго отца, предательски напасть на него, свалить на землю, размозжить ему голову камнем! И мой отец, сквайр Широкого Дола, умер в мучениях от руки своего неверного слуги-предателя.

Что ж, Ральфу придется за это заплатить.

Между тем Гарри становился все печальней. Он все острей чувствовал утрату и все чаще, теперь уже ежедневно, приходил ко мне за советом и утешением. Мама же, когда высохли ее первые легкие слезы, сразу деятельно занялась подготовкой к похоронам: заказывала перчатки и траурные одежды, составляла меню для поминок. А мои глаза по-прежнему сухо горели ненавистью.