Полынь - Леонид Корнюшин

— Нечего толковать. Мне с вами не по дороге — разошлись. Успехов вам, мальчики! В рай вы не попадете, а в аду вас топить тоже нет смысла.

А сам подумал: «Зря я на них, тоже кое-что сделали мне. Тоже люди».

Он уходил по пронизанному осенним солнцем проулку, а те двое онемело стояли, глядя ему вслед. Игнат гладил рукой руку — дрожала отчего-то в последние дни.

При встречах не разговаривали, не здоровались: что-то невидимое их связывало. Вскоре у них объявился третий, на место Лешки, какой-то залетный мужчинка неопределенных лет, с голой блестящей головой и сморщенной, похожей на мехи гармони шеей.

В колхозе готовились ставить новый коровник. Строители дни проводили в лесу. Заготовку вели в двадцати километрах от Нижних Погостов. Как-то под вечер Лешка с Сивуковым возвращались с последней машиной.

Лешка захотел пить. Машина с трудом тащила еловые бревна по разбитой дороге. В большом селе Максимовке Лешка слез, чтобы напиться. Он исчез в калитке; в глубине сада на шорох шагов к нему навстречу вышла девушка.

Она была в желтой кофточке и в брюках. Девушка курила. У нее было очень белое, не тронутое загаром лицо и мелкие зубки, которые белелись в раскрытых губах.

— Вы к отцу? — спросила она и потушила папиросу. — Его нет дома, он в конторе.

— Дайте, пожалуйста, напиться.

Она принесла воды, он выпил до дна, хотя кружка была пол-литровая, а вода очень теплая. Уже у калитки он спросил, повернув голову:

— Вы не здешняя?

— Мы всей семьей приехали из Смоленска.

Сивуков на улице яростно сигналил, но Лешке почему-то не хотелось уходить из чужого сада. Он с трудом, волоча ноги, ушел и оглянулся, уже сидя в кабине. Сквозь зелень на него смотрели, стушевываясь, глаза этой девушки.

На другой день, когда въехали в Максимовну, Лешка снова слез, а Сивукову наказал ехать домой одному.

— Дело какое? — удивился Сивуков.

Лешка не отозвался, подождал, пока грузовик завернет на большак. В доме, к которому он приходил вчера, жила семья директора совхоза Анохина: уже успел узнать. Невидимая, властная сила толкала его к высокому ровному крашеному забору. Снова те же глаза, та же странная, приковывающая к себе полуулыбка. Она повела его гостеприимно в дом, кивнула садиться на диван.

Лешка поразился, что так чисто и необыкновенно культурно можно жить в деревне. В доме было пять комнат, и всюду стояли полированные, блещущие лаком вещи. В маленькой комнатке, оклеенной нежными сиреневыми обоями, пахло девичьим царством. На тахте лежал зайчонок с перевязанной лапой, а на окне — фарфоровая собачка и белочка.

На стене висели рисунки и акварели. Но как ни силился Лешка что-либо понять, что на них нарисовано, он не мог: это было какое-то странное сплетение желтых, красных и черных линий.

На одном рисунке в черный круг была воткнута красная стрела и на ее копье сидел маленький, размером с булавку, человек с зелеными ногами.

— Что обозначает? — спросил Лешка.

Она вздохнула снисходительно. Он видел ее точеные, ровные зубки, которые дробили слова, как звонкие камешки:

— А так, чепуха. Рисую от нечего делать, — она провела по губам мизинцем. — Кое-кто хвалит, а я знаю: льстят. Ну что здесь хорошего? Что обозначает?

И сама, откровенно, не знаю. Хотелось выразить символами жизнь.

— Ты художница?

— Немного училась в студии.

— А что делаешь в деревне?

— Я архитектор. Пока баклуши бью. Буду, видимо, преподавать в строительном техникуме в Комолах или устроюсь на строительство ГРЭС.

За дверью послышались шаги. Лешка насторожился.

— Кто там?

— Мама… А ты колхозник?

— Плотником работаю. Но я кончил десятилетку.

Она насмешливо улыбнулась.

— Оба строители, значит.

Лешка пошевелился: ее дразнящие яркие полные губы были совсем близко. Она опять закурила.

— В деревне девушки не курят, — сказал он.

— Я тоже так, балуюсь. Как тебя зовут?

— Лешкой. А тебя?

— Ирой.

Они замолчали. Лешка подумал: «Хороша ягода, да не с моего поля».

Из кухни спросили:

— Ирина, ты с кем?

Она сказала:

— С одним знакомым.

За стеной стали играть на фортепьяно. Звуки доносились тихие и мягкие, а Лешка думал, что увязает безнадежно в топину… Ирина прислушалась.

— Моя мама когда-то выступала на концертах, — сказала она, притопывая в такт музыке босоножкой. — Жаль, все бросила.

— Вам будет трудно в деревне, — сказал Лешка. — У нас глухо.

— Пока что ничего. А ты сегодня тоже пить захотел? — спросила она, сощурясь, внимательно и в то же время лукаво оглядывая его.

— Нет, — серьезно сказал Лешка, краснея.

— Нет? — она стояла так близко около него, что он рассмотрел в ее больших немигающих зрачках золотящиеся точки. Чувствуя, что глупо краснеет, обернулся вполоборота, молчал.

— Ну? Только честно.

— Я же сказал…

— А тогда зачем?

— Ты не спрашивай. Нравишься мне…

Он испуганно оглянулся на дверь: ему подумалось, что на пороге стоит Маша со своими удивленными глазами и она сейчас заплачет.

— Ты ведь встречаешься с кем-нибудь?

— Вообще да. Бывает… «Не все ли равно, что вру: теперь крышка!»

Темнело, и надо было уходить. Под окном фыркнула машина: подкатила голубая «Волга».

— У нас председатель обычно на коне ездит, — сказал ненужно Лешка.

— У папы на работе «газик». А «Волга» наша, — сказала Ирина.

Лешка на улице поздоровался с полным, в очках мужчиной, с Анохиным, который, насвистывая неопределенное, вытирал ветошью «Волгу».

Далеко отойдя от Максимовки, на взгорье, Он оглянулся: даже отсюда виднелся большой высокий дом Анохиных среди маленьких серых хат. «Культурно живут».

Доехал в Нижние Погосты на попутной уже в сплошной темноте.

В речке жадно ополоснул лицо, выбрался на берег, стоял, слушая лягушек, пошел несмело и долго топтался под окошком, стараясь успокоиться.

XIV

Еще тесней и глуше показалась ему жизнь в Степановой хате. Под отцовскую крышу в Кудряши переходить в своем семейном положении Лешка не хотел. Там ждали на жительство брата с женой и сынишкой. Нет, такое не устраивало. С Машей стал сух и груб — вымещал злобу из-за пустяков, а оставшись наедине с собой, путаные гнал думы: «Обмещаниваюсь. И черт с ним со всем: живем-то один раз!»

А хата Степана и вправду была худая… По стенам снаружи сиротливо стояли подпорки, крыльцо сгнило, меж кривых ступеней проросла трава, в сенцах надо пригибаться, чтоб не стукнуться головой о скосившуюся балку, оконца опустились чуть не до земли. В пазах сруба яичным порошком желтела червоточина. В красном углу, над столом, тлел засиженный мухами лик божьей матери, сверлил и пугал полусумрак хаты горючий и кого-то поджидающий огонек лампадки. Дед Степан в последний год часто и много простаивал в углу (раньше крестился даже), безжизненными губами шептал молитвы.

Цветы на окнах в глиняных горшках цедили сквозь себя и без того скупой свет, какой проникал в хату через два маленьких окошка. Все время стоял сырой, плесневый запах, а под печкой, откуда ощеривались ухваты, Лешка два раза видел земляную коричневую пучеглазую лягушку. Житье не радовало, оно пугало…

В окованном сундуке у Маши добра — застиранное платье, ситцевые ношеные ночные рубашки, перештопанные чулки. И все. Как бросил Лешка шабашников, так утек и заработок. В колхозе ввели было и денежную оплату; выдали за два-три месяца плохонький аванс. Потом отменили, так как платить было нечем — колхоз сидел в крупных долгах.

Рядом с Нижними Погостами — совхоз «Гигант», созданный вместо трех объединенных колхозов. Поговаривали, что вскорости присоединят к нему и «Зарю», но этого что-то не происходило. Как ни говори, как ни кидай, а в совхозе каждый месяц зарплата, хоть тридцатка, да есть чего ждать.

Торопились с уборкой хлеба. Рожь уродилась дельная: с некоторых участков взяли по восемнадцать центнеров. Зотов, мусоля карандаш в корявых пальцах, горбился до первого петушиного крика в правлении, подсчитывал: сполна рассчитаются с государством, можно раскинуть по полтора кило на трудодень. Но радоваться пока рано: подкинут вдруг дополнительную или сверхплановую сдачу зерна — и поминай как звали полтора кило на трудодень…

Теплилась надежда на лен: хорош уродился в Нижних Погостах; но его всегда сдавали поздно осенью, после вылеживания и вымочки — за такой долгунец больше платили денег на льнозаводе.

Новостей в деревне не было. Если не считать того, что неожиданно, прямо в поле, родила двойню безмужняя Наталья Ивлева. Наталья никому не сказала от кого: догадывались же, что к этому делу причастен был не кто иной, как Кругляков. Когда об этом спрашивали Наталью, та отвечала сдержанно и уклончиво: