Мефистофель. История одной карьеры - Клаус Манн

VI

«Невозможно описать…»

Хендрик Хефген страдал, читая в «Г. X.» берлинские газеты. Сердце у него сжималось от зависти и ревности. Триумфальный успех Мартин! Новая постановка «Гамлета» в Государственном театре, сенсационная премьера в театре на Шиффбауэрдамм… А он сидит в провинции! Столица обходится без него! Киностудии, большие театры в нем не нуждаются. Его не зовут. Его имени не знают в Берлине. А если уж его упоминает гамбургский корреспондент берлинской газеты, то всегда перевирает имя. «В роли коварного злодея запомнился некто Хенрик Хопфген…» Некто Хенрик Хопфген! У него опускались руки. Жажда славы – большой, подлинной славы, столичной славы – терзала его, как физическая боль. Хендрик держался за щеку так, словно у него болели зубы.

– Быть первым в Гамбурге – подумаешь дело большое! – изливался он фрау фон Герцфельд, участливо расспрашивавшей, почему он так плохо выглядит, и пытавшейся успокоить его посредством умной лести.

– Кумир провинциальной публики – покорно благодарю! Лучше все начать заново в Берлине, чем вариться тут в собственном соку…

Фрау фон Герцфельд испугалась.

– Вы это серьезно? Но вы же не уедете, Хендрик?

И она с укором распахнула золотисто-карие, мягкие глаза, и по большому, нежному, пушисто напудренному лицу пробежала дрожь.

– Ничего еще не решено, – Хендрик строго посмотрел мимо фрау фон Герцфельд и нервно передернул плечами.

– Сначала я поеду на гастроли в Вену.

Он кинул это небрежно, будто упоминал о факте, который давным-давно известен Гедде. А между тем она, так же как и Кроге, Ульрихс да и Барбара, понятия не имела о том, что Хендрик собирается на гастроли в Вену.

– Меня пригласил Профессор, – сказал он и принялся протирать монокль шелковым носовым платком. – Очень милая роль. Собственно, я хотел отказаться из-за неудачного сезона: кто теперь будет в Вене, в июне-то месяце? Но в конце концов я все же решил согласиться. Ведь не предскажешь, к чему приведут гастроли у Профессора… Кстати, Мартин будет моей партнершей, – заметил он вскользь, снова вставляя в глаз монокль.

Профессор был режиссер и театральный руководитель, овеянный легендарной славой, пользующийся невероятным авторитетом во всем мире, руководивший многими театрами в Берлине и Вене. В самом деле, его секретариат предложил актеру Хефгену среднюю роль в старом австрийском фарсе, который Профессор надумал поставить летом в одном из своих венских театров с участием Доры Мартин. Но приглашение не пришло ненароком, нежданно. Нет, Хефген нашел покровителя в лице драматурга Теофиля Мардера. Последний был, правда, в страшной ссоре с Профессором, как и со всем остальным человечеством. Но знаменитый режиссер сохранил к сатирику, чьи пьесы он прежде с таким успехом ставил, благосклонность и почтение, смешанное с иронией. Случалось, что Мардер раздраженным и угрожающим тоном расхваливал театральным дирекциям молодую даму, которой интересовался. Но почти никогда не случалось, чтобы он ходатайствовал за мужчину. Поэтому похвальные слова, найденные им для Хефгена, не могли не произвести впечатления на Профессора, хотя и были сдобрены оскорблениями по адресу последнего. «В театре вы почти так же мало смыслите, как в литературе, – писал Теофиль всемогущему. – Предрекаю вам, что вы кончите директором блошиного цирка где-нибудь в Аргентине – помяните мое слово. Но сказочное счастье, которого я жду от жизни с молодой, преданной мне до мозга костей женой, настраивает меня на снисходительный лад, и я готов мягко отнестись даже к вам, хоть вы уже в течение многих лет по глупости или из низменных соображений бойкотируете мои гениальные пьесы. Вы знаете, что в наше презренное время только у меня одного сохранилось безошибочное ощущение подлинной художественности. Мое великодушие идет так далеко, что я готов обогатить жалкий ансамбль вашего разорительного, как я и предвидел, балагана, новой фигурой, которой нельзя отказать в некоторых оригинальных чертах. Артист Хендрик Хефген заслужил признание в моей классической комедии «Кнорке». Без сомнения, Хендрик Хефген стоит больше всех ваших прочих комедиантов – правда, для этого не много нужно».

Профессор смеялся. Но потом на несколько минут призадумался. Пощелкал языком. Наконец позвонил своей секретарше и велел ей связаться с Хефгеном.

– Что ж, можно попытаться, – сказал Профессор скрипучим голосом, растягивая слова.

Никому, даже Барбаре, Хендрик не признался, что лестным приглашением Профессора он обязан Теофилю. Никто не знал, что у него сохранилась связь с мужем Николетты. Хендрик готовился к столь хитро добытым венским гастролям с высокомерной небрежностью.

– Надо бы съездить в Вену, на гастроли к Профессору, – сказал он как бы между прочим.

Он улыбнулся своей стервозной улыбкой и заказал у лучшего портного летний костюм. Долгов было так много – консульше Мёнкеберг, папаше Ганземанну, в бакалейную и винную лавку, – что четыреста марок портному уже не меняли дела.

Внезапный отъезд Хендрика ошеломил добрый город Гамбург, где его шарм завоевал так много сердец. Но, возможно, еще более, чем дамы Зиберт и Герцфельд, ошеломлен был директор Шмиц, ибо Хефген с помощью множества кокетливых уверток отказался продлить контракт с Художественным театром на следующий сезон. Розовое лицо Шмица пожелтело и выявило вдруг толстые' мешки под глазами, когда Хендрик с жестокостью, равной только его же кокетству, упрямо повторял:

– Меня тошнит, когда я чувствую себя связанным по рукам и по ногам. Ненавижу обязательства, просто нервы не выдерживают… Может быть, я вернусь, а может быть, и нет… Я ведь сам не знаю. Папаша Шмиц… Я должен быть свободен, поймите же! Ну пожалуйста.

Хендрик поехал в Вену; Барбара тем временем поехала к отцу и в имение к генеральше. Хефген сумел из прощания с молодой женой сделать прекрасную, впечатляющую сцену.

– Мы увидимся осенью, дорогая, – сказал он, стоя перед Барбарой с опущенной головой, в позе, выражающей гордость и смирение. – Мы увидимся, и я буду, наверное, уже другим человеком. Я должен ехать, должен… И ты же знаешь, дорогая, ради кого я так честолюбив. Ты же знаешь, ради кого мне надо показать себя на деле…

Его голос, звеневший победной медью с жалостными призвуками, умолк. Хендрик склонил умиленное белое лицо над смуглой рукой Барбары.

Комедиантство ли все это? Или тут есть и подлинные чувства? Барбара размышляла над этим на верховых прогулках по утрам и после обеда в саду, устало опустив на колени тяжелую книгу. Где у этого человека начинается фальшь и где она кончается? Так размышляла Барбара. И она говорила на эту тему с отцом, и с генеральшей, и со своим умным, преданным другом Себастьяном.

– Мне кажется, что я его понимаю, – сказал Себастьян. – Он лжет всегда, и он никогда не лжет. Его фальшь – это его подлинность, это звучит сложно, но это абсолютно просто. Он верит во все, и он ни во что не верит. Он артист. Ты еще его до конца не раскусила. Он тебя еще занимает. Он до сих пор вызывает твое любопытство. Ты пока не можешь уйти от него, Барбара.

Венская публика пришла в восторг от Доры Мартин, которая появлялась в знаменитом фарсе то в роли нежной девушки, то в роли сапожного подмастерья. Она обольщала загадочными, широко раскрытыми детскими глазами, воркующими, хриплыми тонами голоса. Она своевольно растягивала гласные, втягивала голову в плечи и двигалась по сцене пленительно невесомо, робко, – то как угловатый тринадцатилетний мальчик, то как прелестный, пугливый эльф. Она прыгала и порхала, парила и небрежно плыла. Успех ее был столь велик, что никто другой не мог с ней тягаться. В газетных отчетах – длинных гимнах в честь ее гениальности – лишь бегло упоминались ее партнеры. Хендрика же, который играл фатоватого, гротескного кавалера, даже и ругали – упрекали в утрировке и манерности.

– Это провал, мой дорогой! – ворковала Мартин, коварно помахивая газетными вырезками. – Самый настоящий провал. Но хуже всего то, что вас все называют Хенриком – ведь это вас особенно злит. Ах как жаль… – и она пыталась сделать огорченное лицо. Но ее прекрасные глаза улыбались из-под высокого лба, собранного в почти скорбные складки.

– Правда, как жаль. Но вы и в самом деле ужасны в этой роли, – сказала она почти нежно. – Вы дергаетесь на сцене, как арлекин, – мне ужасно жаль. Но, конечно, я вижу, что у вас колоссальный талант. Я скажу Профессору, чтобы взял вас в Берлин.

На следующий же день Хефгена вызвали к Профессору. Великий человек посмотрел на него очень близко посаженными, задумчивыми, очень зоркими глазами. Пощелкал языком. И, заложив руки за спину, принялся большими шагами мерить комнату. Затем он издал несколько скрипучих звуков, нечто вроде:

– Н-да, ага, вот, значит, каков этот Хефген… – и, склонив голову, стоя в наполеоновской позе подле письменного стола, заключил: – У вас есть друзья, господин Хефген. Несколько человек, кое-что смыслящих в театре, обратили на вас мое внимание. Мардер, например… – Тут он коротко, скрипуче засмеялся. – Да, Мардер, – повторил он, снова посерьезнев. И тотчас, уважительно подняв брови, добавил: – Ваш тесть, тайный советник, тоже говорил мне о вас, когда я недавно встретил его у министра культуры. И еще Дора Мартин…