Яркий закат Речи Посполитой: Ян Собеский, Август Сильный, Станислав Лещинский - Людмила Ивонина

России. А Жан-Жак Руссо оценивал Лещинского как «более чем добродетельного гражданина, который для своей отчизны делает все, что может»[130].

Не обошли Станислава I вниманием и немецкие просветители, в частности, Иоганн Готфрид Гердер. В 1798 году в одной из поэм Гердер представил разделы Польши как предостережение для Германии, а в 1802 году написал поэму о Станиславе Лещинском, на примере которого он обрисовал стереотипы Просвещения. В одной строфе поэмы он обращался к Польше: «Горе тебе, о Польша!», а в другой – к Лещинскому: «Но счастье, Станислав, тебе!». Автор воспевал геркулесовы усилия последнего, вознагражденные «империей наук и искусств», но не в Польше, а в Лотарингии. В поэме словно подразумевалось, что Лещинскому повезло, когда он потерял Польшу, недостойную просвещенного монарха[131].

В Лотарингии образ Станислава исключительно богатый и многоплановый – как архитектора, искусствоведа, литератора, ученого, хозяйственника и правителя. Его общественную и писательскую деятельность рассматривают как попытку создания представительского государства, а место Лещинского в памяти благодарных лотарингцев можно выразить словами из статьи «Лотарингия» в той же «Энциклопедии»: «…правление его было очень счастливым. Еще долго ее жители будут с благодарностью вспоминать имя того, кто был им настоящим отцом». В последние годы во Франции в нем видят прежде всего символ интеллектуального расцвета Лотарингии XVIII века. Наравне с другими выдающимися деятелями и мыслителями он занимает достойное место во французской культуре Просвещения. 2005 год явился апогеем его памяти: 250-летний юбилей основания площади Станислава в Нанси ознаменовался многочисленными торжествами под названием «Нанси – 2005, век Просвещения» и, более того, – «Нанси – столица Просвещения»[132].

В сравнении с французским имиджем, не говоря уже о лотарингском, образ Станислава в Польше выглядит довольно размытым. В ряду польских королей Лещинский занимает последнее место, не принадлежит он и к пантеону народных героев. Как отмечает польский историк М. Форуцкий, он не служит образцом ни ныне популярной в Польше карьеры на Западе, ни способности распространения польской культуры в Европе, ни даже мецената, не представляется в целом значимой и его политическая или писательская деятельность. Ярлык несчастного короля в Польше и изгнанника за границей заслонил его лучшие стороны. В польской историографии его признавали респектабельным, правдивым, но слабым; считали добродетельным, но сомневались в его философских способностях. Его «амбициозное правление» в Лотарингии рассматривалось как нечто среднее между политическим экспериментом и драмой на европейской сцене, в которой Станислав играл роль вымышленного героя. Так, известный исследователь конфликтов на Балтике и политической истории XVIII века Э. Чеслак, анализируя жизненный путь Лещинского в контексте политических и военных событий эпохи, поместил его в «круг шведской политики сверхдержавы» и в «круг французской политики»[133].

На рубеже тысячелетий ситуация изменилась, и в связи со вступлением Польши в НАТО (1999) и ЕС (2004) «европейская» фигура Станислава Лещинского приобрела значимость. В современных польских работах его даже называют «лекарем больной Отчизны», акцентируя внимание на его просветительской деятельности. Польские историки отмечают, что фигура Станислава занимала одно из самых значительных мест в польско-французских отношениях, не столько политических, но, прежде всего, культурных, и являлась своеобразным посредником между Польшей и Западом. Ими подчеркивается, что интеллектуальная мысль Лещинского в русле польской реформаторской линии века Просвещения была смешением сарматских и европейских теорий, а ее республиканские идеи оказали влияние на интеллектуальный генезис Французской революции[134].

Тому, что представление о Станиславе Лещинском колеблется в диапазоне от пренебрежительного отношения до апологетики, отчасти способствовала головокружительная история его жизни, которую вполне можно охарактеризовать как «странную» в старинном значении, т. е. удивительную, необычную. Это история молодого человека, ставшего в 22-летнем возрасте познаньским воеводой; пана из Рыдзыны, претендующего на королевскую корону; польского короля-пилигрима, скитающегося по Европе в надежде, что судьба вернет его на родину; коронованного изгнанника, который выдал свою дочь за самого завидного жениха в Европе; философа эпохи Просвещения, который свои лотарингские владения превратил в одно из просвещенных мест континента.

Критическое отношение к этому королю как к «человеку ниоткуда», малоизвестному, в значительной степени рассеивается, если принять во внимание его генеалогию. Станислав Лещинский, появившийся на свет 20 октября 1677 года во Львове (Лемберг), происходил из знатной великопольской семьи, носившей герб Венява. На этом гербе в золотом поле находится воловья голова цвета черного с рогами, загнутыми наподобие полумесяца. В ноздрях у вола – круг или кольцо, сплетенное из древесных ветвей. Фигура в нашлемнике чаще изображается как обращенный вправо лев с короной на голове и мечом в правой лапе. Есть версия, что этот герб появился в Польше в связи с прибытием в 966 году чешской княжны Данбрувки (Дубравки, Dąbrówkа), ставшей женой польского короля Мечислава I (935–992). Согласно легенде, род Лещинских ведет свою историю от древней чешской фамилии Пернштейн (чеш. Pernštejnové), название которой происходит от кольца в ноздрях быка. Сама же фамилия происходит от великопольского местечка Лешно.

Среди предков Станислава были примас, канцлер, епископы, воеводы, казначеи, не один гетман. Его прапрадед Рафал Лещинский, воевода белзский, при Сигизмунде III (1566–1632) занимал одно из видных мест среди кальвинистской шляхты, но перед смертью в 1636 году перешел в католичество. Сын Рафала Богуслав Лещинский исполнял за свою жизнь много должностей – генерального старосты великопольского, подскарбия великого коронного (казначея), подканцлера коронного и др. В конце 1641 – начале 1642 года он, как и отец, отказался от кальвинизма и стал католиком. Несмотря на смену вероисповедания, Богуслав продолжал поддерживать протестантов. Многие ценили его ораторское искусство, но считали эгоистичным и бесчестным, и даже подозревали в растрате денег и королевских драгоценностей. Несмотря на это, дед Богуслав любил говорить: «Кто хочет найти Божью кару, тому надо найти сокровище»[135].

Отец Станислава Рафал Анджей Лещинский (1650–1703) по количеству должностей обогнал Богуслава. Самыми значимыми среди них были воевода калишский и познаньский, генеральный староста великопольский и воевода ленчицкий, посол в Турции и подскарбий великий коронный. Рафал Анджей был также известен как поэт и оратор, оставивший после себя рукопись «Дневник посольства в Турцию 1699 года» («Dyaryjusz poselstwa do Turcyi, w roku 1699 odbytego»), которая ныне хранится в Российской национальной библиотеке (Санкт-Петербург), и историческую поэму «Хотин» («Chocim»). В 1676 году он женился на Анне Яблоновской (1660–1727), дочери каштеляна краковского и великого гетмана коронного Станислава Яна Яблоновского, принимавшего участие во всех войнах и битвах Речи Посполитой своего времени. Станислав был их единственным ребенком и продолжателем рода. Как видно, все Лещинские были интеллектуально развиты и склонны к творческому и философскому осмыслению действительности.

Как последнего представителя дома, Станислава берегли и воспитывали под надзором матери, святого отца и домашних