Скука - Альберто Моравиа

—  Я понял. У вас квартира в Прати?

—  Да.

—  Сколько у вас комнат?

—  Не знаю.

—  Как не знаешь?

—  Я никогда не считала.

—  Но эта квартира большая или маленькая?

—  Средняя. Не большая и не маленькая.

—  То есть?

—  Ну средняя.

—  Ну хорошо, опиши ее мне.

—  Обыкновенная квартира, как все. Нечего там описывать.

—   Но в конце концов, она же не пустая, ваша квартира. В ней есть мебель?

—  Да, самая обычная мебель — кровати, кресла, шкафы.

—  И в каком она духе, эта мебель?

—  Не знаю, мебель как мебель.

—  Ну например, гостиная. У вас есть гостиная?

—  Да.

—  Что там стоит?

—  Обычная мебель: стулья, столики, кресла, диваны, как бывает в гостиных.

—  И какого она стиля, эта мебель?

—  Не знаю.

—  Ну хотя бы какого цвета?

—  У нее нет цвета.

—  Как это нет?

—  Нет у нее цвета, она позолоченная.

— А, понял. Но золото — это ведь тоже цвет. Тебе нравится твой дом?

— Не знаю. Нравится — не нравится. Я так мало там бываю.

Я мог бы продолжать в этом духе до бесконечности. Но, мне кажется, я привел хороший пример того, что я называл неспособностью Чечилии что-то определить. Кто-то может из этого сделать выводы, что Чечилия была глупа и к тому же лишена всякой индивидуальнос­ти. Но это не так. То, что она не была глупа, доказыва­лось, между прочим, тем, что я никогда не слышал от нее глупостей, что же касается индивидуальности, то, как я уже говорил, она проявляла ее не в разговорах, так что приводить тут одни только речи, не сопровождая их опи­санием ее мимики и телодвижений, — это то же самое, что читать оперное либретто, не слыша музыки, или сце­нарий, не видя экранного изображения. Я привел пример подобного разговора для того, чтобы показать, что речь Чечилии была такой бесцветной и схематичной просто оттого, что обо всем, о чем я ее расспрашивал, она знала столько же, сколько я, а может, и меньше. Она жила с отцом и матерью в Прати и была любовницей Балестрие­ри, но она не давала себе труда рассмотреть окружающих ее людей и вещи и потому по-настоящему их просто не видела и тем более о них не задумывалась. В общем, от самой себя и от мира, в котором она жила, она была так же далека, как те, кто не знал ни ее, ни ее мира.

Но так или иначе, подозрение в измене, которое де­лала Чечилию такой таинственной и неуловимой и, следовательно, реальной, побудило меня в конце концов проверить те скудные сведения, которые она о себе сооб­щала, и развеять таким образом хотя бы ту часть тайны, Которая не затрагивала области любовных отношений. Как-то я попросил ее познакомить меня с ее семьей. Я не без удивления увидел, что моя просьба нисколько ее не смутила, и это при том, что одной из причин, из-за кото­рых она собиралась сократить число наших свиданий, было, помнится, недовольство ее родителей их частотой. Она сказала:

— Да, я уже сама об этом думала. Мама часто про тебя спрашивает.

— Ведь ты и Балестриери в свое время с ними знако­мила?

— Да.

— Но они так и не узнали, что ты была его любовни­цей?

— Нет.

— А если б узнали, как ты думаешь, что бы они сде­лали?

— Откуда я знаю!

— Балестриери часто у вас бывал?

— Да.

— И что он делал?

— Ничего. Приходил к завтраку или выпить кофе, а потом мы вместе шли в студию.

— А вы никогда не занимались любовью у вас дома?

— Ему часто этого хотелось, но я не хотела. Я боялась, что родители заметят.

— А почему ему этого хотелось?

—  Не знаю, ему так нравилось.

— Но когда-нибудь вы все-таки это сделали?

— Да, несколько раз.

—  И где это было?

—  Не помню.

—  Попытайся вспомнить.

— А, да, один раз это было на кухне.

—  На кухне?

— Да, мама вышла в магазин, а я осталась следить за плитой.

—  А вы не могли пойти в комнату, раз уж вы были дома одни?

—  Балестриери занимался любовью там, где ему при­ходила охота. Ему нравилось делать это в необычных ме­стах.

—  Почему?

—  Не знаю.

—  Но как же вы устроились на кухне?

—  Стоя.

И вот однажды Чечилия сообщила мне, что я пригла­шен к завтраку. В то утро я сменил свитер и вельветовые брюки на темный костюм с белой рубашкой и скромным галстуком, чтобы больше походить на учителя, которым я был в глазах родителей, и около часу дня отправился в Прати. Сказать по правде, я чувствовал острое любопыт­ство и даже волнение. Дело в том, что с недавних пор любое открытие (или, во всяком случае, то, что мне каза­лось открытием), касающееся Чечилии, приобретало в моих глазах какой-то чувственный оттенок, словно, от­крывая неизвестные стороны ее жизни, я открывал, об­нажал ее самое.

Я легко нашел нужную улицу, малолюдную, непри­метную, прямую, обсаженную почти облетевшими пла­танами, с лавками в первых этажах желтых и серых до­мов. Дом Чечилии смотрел в просторный двор, где среди голых клумб высилось несколько пальм, а к их полысев­шим, пожелтевшим макушкам тянулись с верхних эта­жей гирлянды вывешенного на просушку белья. В доме было несколько подъездов, обозначенных буквами от «а» до «е»; тот, где находилась квартира Чечилии, был обо­значен буквой «г». К решетке старого лифта была при­креплена бумажка, на которой было написано: «Не рабо­тает. Ремонт», так что мне пришлось подниматься пеш­ком; я миновал несколько маршей, разглядывая в холод­ном, мертвенном свете таблички с именами жильцов. Первая, вторая и третья квартира, четвертая, пятая и ше­стая, седьмая, восьмая и девятая, десятая, одиннадцатая и двенадцатая; добравшись до пятого этажа и нажав зво­нок квартиры номер тринадцать, я не мог не подумать о том, что то была лестница, по которой каждый день спус­калась и поднималась Чечилия, отправляясь ко мне и от меня возвращаясь. Что смог бы узнать я об этой лестни­це, если бы стал расспрашивать о ней у Чечилии? Ниче­го, абсолютно ничего. Она ответила бы обычной своей тавтологией — «лестница как лестница», и все. И тем не менее она провела на этой лестнице часть своей жизни, и это тусклое освещение, эти ступеньки из белого мрамо­ра, эти красные плитки площадок, это темное дерево две­рей должны были бы остаться в ее памяти, как остаются в воспоминаниях других, более счастливых людей улыба­ющиеся пейзажи, среди которых прошли годы их детства и юности. Я раздумывал обо всем этом, когда за дверью послышались шаги: они были легкими, но звонко отда­вались на расшатанных плитках старого пола. Дверь от­ворилась, и на пороге появилась Чечилия. На ней был ее обычный мохнатый зеленый свитер, глубокий треуголь­ный вырез которого оставлял на виду начало грудей; на черной короткой узкой юбке глубокими концентриче­скими кругами отпечатался живот. Едва я поздоровался, как она вдруг потянулась ко мне с порога, и я удивился, думая, что она хочет меня поцеловать — это было на нее как-то не похоже: в таком месте и в такой момент. Одна­ко вместо этого она прошептала:

— Не забудь, что сегодня у нас урок и сразу же после завтрака мы должны ехать к тебе в студию.

Не знаю почему, но эта необычная предупредитель­ность показалась мне подозрительной, и я даже подумал, что Чечилия хочет воспользоваться мною и нашим якобы свиданием, чтобы прикрыть ими какие-то свои неизвест­ные мне дела.

Прихожая была обставлена так, как обставляют ста­ринные семейные пансионы в курортных местах: соло­менные стулья и столик, в одном углу — горшок с цвет­ком, в другом — гипсовая статуя, представляющая обна­женную женщину. Но и стулья, и столик выглядели вет­хими и расхлябанными, во всех углублениях и трещинах статуи было серо от пыли, и вдобавок у нее была отбита рука, а у цветка, который, кажется, зовется фикусом, было всего два листа на самой верхушке длинного голого стебля. Я отметил также, что белые стены были припоро­шены пылью, давней, глубоко въевшейся, которая по уг­лам потолка сгущалась в паутину — густую и темную. Внезапно я подумал, что такого дома застыдилась бы лю­бая девушка, пуская в него в первый раз своего любовни­ка, любая, но не Чечилия. Чечилия провела меня тем временем длинным пустым коридором, открыла какую– то дверь и знаком пригласила войти.

Я очутился в большой прямоугольной комнате с рас­положенными по одной стене четырьмя окнами, кото­рые были задернуты желтыми шторами. Две ступеньки и арка делили комнату на две части; более просторная слу­жила гостиной, где стояла та самая мебель, про которую Чечилия сказала, что у нее нет цвета — золоченая мебель в стиле Людовика XIV, подделка под старину, которая была в моде лет сорок назад; она концентрическими кругами располагалась вокруг круглых столиков и тон­коногих торшеров с бисерными абажурами. Мне сразу же бросились в глаза белые трещины на позолоте, грязь на цветастых подлокотниках, пятна сырости на малень­ких гобеленах с галантными сюжетами. Однако об упад­ке, в котором пребывал дом, свидетельствовала даже не столько ветхость меблировки, сколько отдельные, почти невероятные детали, говорящие о давнем и совершенно необъяснимом запустении: узкая длинная полоса обоев в цветочках и корзиночках свисала с середины стены, об­нажая грубую известь штукатурки, клок с неровными краями был вырван из шторы, в одном из углов потолка зияла глубокая черная дыра. Почему родители Чечилии не позаботились хотя бы о том, чтобы приклеить ото­рвавшийся кусок обоев, залатать штору, замазать дыру в потолке? А что касается Чечилии, то неужто это и был «дом как дом», «гостиная как гостиная», «мебель как ме­бель»? Как можно было жить в этом доме и не замечать, в каком необычном, в каком ужасающем состоянии он на­ходится? Раздумывая надо всем этим, я прошел вслед за Чечилией в находившуюся за аркой комнату, которая служила столовой; она была обставлена той же «возрож­денческой» мебелью, массивной и темной, которую я уже видел в студии Балестриери. Из радиоприемника, стояв­шего на подоконнике, доносились среди полной тишины звуки танцевальной музыки. Может быть, оттого, что в самой тишине этого дома было что-то леденящее душу, я, услышав эти звуки, вдруг заметил, что, несмотря на начало декабря, квартира не отапливалась. Чечилия, ко­торая шла впереди, сказала: