Его последние дни - Рагим Эльдар оглы Джафаров

у меня возникло такое ощущение.

— Звучит хорошо, если честно. Давайте тогда уж говорить предметно. Мы все-таки обсуждаем вас?

— Допустим, — согласился я.

— Нет, не допустим. Вас или нет? Завтра утром вы вольны покинуть это заведение, но если уж вы тут оказались — используйте возможность.

— Да, меня.

— Травматичное детство? — спросил он прямо.

— Допустим.

Он вновь посмотрел на меня как на идиота. Я закатил глаза и согласился:

— Да.

— Почему не пойдете к психоаналитику?

— Давайте поплачем за маму, за папу и за того парня? Помочь-то это чем должно?

— За маму или за папу? — уточнил он.

— Да какая разница!

— Вам правда надо объяснять разницу между мамой и папой? — Он приподнял одну бровь.

— Вас это не касается.

— Абсолютно согласен, — кивнул он. — Мне вообще плевать. Это не я попал в психушку, и не меня одолевают суицидальные мысли. Но мне, например, понятно одно — дальше будет хуже.

— С чего вы решили?

— Больно, да? — вдруг спросил он.

Я почувствовал, как сжалась моя челюсть, а шею заклинило.

Очевидно, со стороны было видно, что со мной происходит. Розенбаум подождал, пока я смогу совладать с челюстью.

— Всем больно.

— Нет. — Розенбаум медленно покачал головой. — По крайней мере не так. Так быть не должно. Боль — это не нормально.

— Жизнь — это боль, — плохо отшутился я.

— При такой жизни и меня бы одолевали суицидальные мысли. — Он снова резко сменил тему. — Ребенок войны?

Он как будто кидал меня из стороны в сторону, я не успевал собраться, восстановить контроль над разговором, даже воздуха набрать.

— Да.

— Полагаю, во время войны вашему отцу было меньше лет, чем вам сейчас.

— И что?

— Дурак был. Потерянный, искалеченный, испуганный. Простите его уже.

На этот раз челюсть сомкнулась так, что я испугался за зубы. Розенбаум на этот раз не стал ждать, а продолжил говорить.

— Что он вообще мог сделать? Как он мог справиться? В конечном счете каждый сам принимает решение.

— Да с кем вы вообще говорите?! Вы ничего о нем не знаете! И как бы то ни было, я не просил меня рожать! Особенно для того, чтобы сделать средством реабилитации!

— Прозвучит жутко, конечно, но другого пути нет. Либо вы его простите, либо этот кошмар будет повторяться вечно.

Я выровнял дыхание, потер шею, расслабляя мышцы, и пожал плечами.

— Если бы я его не простил, я бы сделал с ним все, что он сделал со мной. Когда вы говорите, что больно быть не должно, — вы сильно лукавите. Если ты человек, то тебе больно. Боль очищает, наверное. Не знаю.

— Вы несколько переврали мои слова, — заметил Розенбаум. — И вы все-таки делаете со своим отцом все, что он сделал с вами. Прямо сейчас, в голове.

— Значит, ему повезло, что только в голове.

Глава 9

Я вернулся в палату, обстановка там несколько изменилась. Сержант сидел на своей койке согнувшись в три погибели и уложив голову на скрещенные на коленях руки. Рядом сидел Мопс и навяливал свою излюбленную историю.

На этот раз коварным похитителем книги стал Чайна Мьевиль. И все-таки какой у него принцип подбора книг? Серийные маньяки, как правило, убивают определенных жертв, есть ли что-то подобное у Мопса? Жанр, фамилия автора, объем, цвет обложки? Я прикинул — ничего общего у трех книг. Они не похожи ни по одному из доступных моему сознанию параметров. Но всегда остается вероятность, что логика у Мопса своя. Например, все эти книги пахнут полынью или вообще сами сообщили Мопсу о том, что были украдены у него.

Я лег на койку и уставился в потолок. Утром я отсюда выйду. Осталось продержаться часов восемнадцать. Надо признаться, что Розенбаум меня разозлил. Все эти пассажи про прощение больше подошли бы какому-нибудь проповеднику, чем доктору.

Я тут же представил его в образе проповедника, где-нибудь в библейском поясе США. Он, конечно же, стоит в воде в белом облачении и крестит сектантов. «Впусти Иисуса в свое сердце и прости этот мир во искупление грехов» — и окунает темнокожую женщину средних лет в воду.

А ночью, после ритуала, сектанты собираются у костра, и Розенбаум достает гитару. Ему кажется, что эти люди тут потому, что он хороший проповедник, а на самом деле они хотят послушать, как он поет. Ради этого даже готовы терпеть все эти религиозные процедуры. А бога они находят в музыке и пении, но сам Розенбаум не видит этого в упор.

— Собираемся на обед. — Мои мстительные грезы прервал голос санитара.

Сержант прямо-таки подскочил и быстрым шагом вышел из палаты. Мопс кинулся следом. Я вздохнул, сел на кровати и посмотрел на Сыча. Тот не шевелился, даже дышал как будто через раз.

— Братан, проводи до столовки, — попросил я его.

Но повторить свой трюк мне не удалось. Впрочем, я особо и не надеялся. Я подошел к его кровати и аккуратно приспустил одеяло, чтобы удостовериться, что он не спит. Сыч лежал с открытыми глазами и смотрел в одну точку. Не уверен, что здесь уместно слово «смотрел», поскольку его взгляд ни на чем конкретном не фокусировался. Я разглядывал, как медленно сужаются его зрачки, реагируя на свет. Мне показалось, даже слишком медленно, неестественно. Но я же не врач, могу и ошибаться.

— Вставай, надо есть, — сказал я, сам не понимая, зачем пристаю к бедолаге. — А то все сожрет Похититель Ложек. Станет сильнее и сможет похищать что-нибудь посерьезнее, чем столовые приборы. Салфетницу, к примеру. А если уж совсем разожрется, то позарится и