Город и столп - Гор Видал

Однажды днем, повинуясь какому-то безотчетному порыву, Джим позвонил в отель Марии Верлен и, к своему удивлению, услышал ее голос. Она пригласила его к себе.

Мария встретила его в дверях, обняла:

— Ты прекрасно выглядишь!

Она повела его в гостиную. Ее глаза светились, она была оживленной, часто смеялась. Потом Джим заметил, что, когда она закуривала сигарету, ее руки дрожали и ей вообще было не по себе. Он задавал себе вопрос: почему? Но ответа не находил.

— Где я был? Дай-ка подумать. Всюду. Нигде. Летом в Мэне, потом на Ямайке. Но Нью-Йорк — это лагерь, куда я возвращаюсь после похода. Ну, а ты, кажется, не очень счастлива, а? — Джим говорил без экивоков.

— Ну и вопрос! — она засмеялась, стараясь не встречаться с ним глазами. — Кто знает, что такое быть счастливой? Если отсутствие боли — это счастье, то да, я была счастлива. Я больше не чувствую боли, ничего не чувствую.

Она словно бы насмехалась над собой.

— Значит, ты еще не нашла того, что искала?

— Нет, не нашла. Я только делаю вид, что живу. Так, день за днем, — внезапно она помрачнела.

— И ты его найдешь?

— Не знаю. Может, и нет. Я уже не девочка. Не буду же я жить вечно. Я просто перебиваюсь со дня на день и жду. Вряд ли есть мужчина, которому нужно все или ничего.

— Не думаю, что мужчины способны на такое глубокое чувство. Поэтому многие из них и предпочитают не женщин, а таких же, как они сами.

Джим тут же пожалел, что сказал это, хотя и был убежден, что это правда.

Мария засмеялась:

— Ты почти не оставляешь нам надежды, а? Каждый должен оставаться самим собой. А потом, ведь были и минуты, когда я была очень счастлива.

— Может, нам жилось бы легче, если бы мы все были друзьями и забыли о любви.

Мария улыбнулась:

— Это значило бы прожить жизнь впустую.

Они говорили обо всем понемногу. Когда день стал клониться к вечеру, Джим поднялся, собираясь уходить. Мария сказала, что в пять часов ждет в гости одного своего друга.

— Мы еще встретимся. Скоро, — сказала она.

— Скоро, — сказал Джим.

Они не обнялись на прощанье.

От Марии Джим сразу же направился в бар на Таймс-сквер, который облюбовали солдаты и матросы. Он внимательно оглядел помещение, как генерал, осматривающий поле битвы. Затем он выбрал цель — высокого широкоплечего лейтенанта, темноволосого и голубоглазого. Джим втиснулся рядом с ним за стойку и заказал выпивку. Он коснулся ноги лейтенанта, упругой и мускулистой, и почувствовал ответное движение.

— Служишь? — спросил лейтенант. Голос неторопливый, грудной — так говорят на западе.

— Да, я тоже служил.

— Где?

Они перекинулись несколькими словами. Лейтенант во время операции в Северной Африке служил в пехоте, а теперь он инструктор на юге.

— Ты живешь недалеко? — спросил лейтенант.

Джим кивнул:

— У меня комната в центре.

— Мне бы тоже где найти местечко, а то сплю на диване у двоюродного брата, а у него жена.

— Да, не очень-то разживешься.

— Точно.

— Если хочешь, — сказал Джим, словно взвешивая свое предложение, — можешь остановиться у меня. Места у меня хватит.

Лейтенант отказался.

Они выпили вместе еще и разошлись по домам.

2

С наступлением весны Джим вернулся на корты. По словам его компаньонов, застройка участка должна была начаться еще не скоро, а пока эта земля была золотой жилой. И Джим вкалывал от зари до зари, зарабатывая деньги. Нью-Йорк был наводнен военными. Они приезжали и уезжали. Джим переехал в квартиру побольше, но по-прежнему в Гринвич-Виллидже. Теперь он был знаком со многими людьми, но шапочно. Ему было проще переспать с незнакомым человеком, чем обзаводиться постоянным другом. Один или два раза он встречался с Марией Верлен, но для нее эти встречи явно были мучительны, и он перестал ей звонить. В то лето вернулся Салливан, и Джим отправился к нему в клуб на встречу. Они поздоровались так, будто расстались вчера. Джиму показалось, что Салливан похудел, а его песочного цвета волосы начали седеть. Он был в гражданской одежде.

— Да, я больше не военный корреспондент, — ухмыльнулся он. — Я уволился, пока меня не выгнали. Я, в отличие от моей праведной жены, не владею вульгарной манерой письма.

— Амелии? — Салливан кивнул.

— Она делает огромные успехи. Начала она с того, что писала в «Ледис хоум джорнал» о быте британских домохозяек во время войны. А теперь ее допустили до высокой политики, все ее цитируют. Средневековье продолжается. — Салливан заказал себе еще порцию виски. — Ты видел Марию?

— Пару раз, не больше. Ее сейчас нет в городе.

— Жаль, я хотел ее увидеть. Знаешь, она, пожалуй, единственная женщина на земле, которую я любил как личность. Она такая… неназойливая.

— Кажется, сейчас она в порядке, — запустил пробный шар Джим. Салливан ждал продолжения. — У нее кто-то есть, я точно не знаю кто, — упрямо продолжал Джим, сам не понимая, зачем он лжет. Одно он знал наверняка: он не хочет больше причинять боль Салливану.

— Я рад за нее, она заслуживает счастья, — он сменил тему. — А как твои дела?

Джим не без гордости рассказал, что его бизнес процветает. Похвастаться перед другом одна из немногих радостей жизни.

— Хорошая новость, — Салливан помедлил. — Ты один? Один живешь?

Джим кивнул:

— Я заглядываю в бары. Видимо, мне нравятся незнакомые люди.

— Но лучше иметь кого-то одного, разве нет?

— Может, для кого-то и лучше, но не для меня, — солгал Джим. — Иногда я даже не знаю их имен, а иногда мы обмениваемся лишь несколькими словами. Все происходит как-то само собой, легко.

— Звучит не очень-то весело.

— А что звучит весело? — Салливан откинулся на спинку стула и оглядел старомодный бар, отделанный темным, тяжелым деревом. Несколько членов клуба попивали себе тихонько виски за угловым столиком.

— А ты изменился, — небрежно сказал Салливан.

— Знаю, — Джим был столь же небрежен. — Человек меняется, почти побывав на том свете. Человек меняется после армии. Человек меняется, когда становится старше.

— Ты вроде бы стал немного… конкретнее.

— Кое в чем, но я до сих пор не знаю, как получить то, чего я хочу.

Салливан рассмеялся:

— А кто это знает? Без перемен нет жизни.

— Это не правда, — сказал Джим, думая о своем.

— Что?

— У меня был приятель в Вирджинии, мы с ним вместе росли, — Джим впервые за эти годы заговорил с кем-то про Боба. Он сразу же замолчал.

— Кто такой?

— Это было так давно, — больше Джим ничего не сказал. Но он вдруг почувствовал себя сильным, осознав, что может в один прекрасный день вернуть свое прошлое, просто приехав домой. Он поклялся себе: как только лето кончится, он поедет в Вирджинию, найдет Боба и закончит то, что было начато в тот день у реки. Джим вдруг понял, что Салливан задал ему вопрос и теперь ждет ответа.

— Извини, что ты сказал?

— Я сказал, — Салливан чувствовал себя неловко, — что я тоже один, и если ты не возражаешь, мы могли бы… опять… — Джим был польщен, хотя по большому счету это его не тронуло.

Он ответил согласием. Их связь возобновилась. А поскольку ни для одного, ни для другого она уже не играла прежней роли, их совместная жизнь была гораздо приятнее, чем прежде.

В июне вышел в свет новый роман Пола, и издатели устроили в его честь коктейль. День выдался жаркий, Джим скучал и чувствовал себя не в своей тарелке. Зато Салливан, в безупречном новом габардиновом костюме был почти что счастлив. Душное помещение, где напивался цвет нью-йоркских издателей, наполняли громкие голоса. Джим переходил от одной группы к другой, глаза его слезились от табачного дыма, а в голове был полный сумбур от того, что он слышал.

— …Возрождение Генри Джеймса, долго это не продлится.

— Это все англичане, они несут ответственность. Во время воздушных налетов люди нуждаются в утешении. Вот они и читают Джеймса или Тролоппа. Возвращение в безопасный, уютный мирок, где нет всех этих бомбежек…

— Я полагаю, появятся романы о войне. Настоящие ужасы войны — это романы, которые о ней написаны. Но я не думаю, что в ближайшие десять лет ничего стоящего не появится.

— Я бы ни за что на свете не стал издавать книги о войне. Гарри Браун, конечно, исключение, и еще Джон Херси.

— Карсон Маклерс.

— Дааа.

— И, конечно, Фолкнер. И еще аграрии. Вроде на юге много пишут.

— Может, дело в гражданской войне? Чтобы иметь литературу, нужно пережить трагедию. А потом, южан не очень-то легко загнать в бизнес. В этом-то вся и разница. К тому же они так много говорят…

— …Неужели «Партизан Ревью» и правда самый настоящий троцкистский журнал?..

— …Евреи не умеют писать романы. Нет-нет, я не антисемит. Евреи превосходные критики, но у них нет творческой жилки. Это как-то связано с чтением талмуда. Конечно, Пруст гений, но ведь он на пятьдесят процентов француз и на все сто выскочка…