Гражданская лирика и поэмы - Семен Кирсанов

Много суток бойцам не спать. Утомится водитель в танке, а не встать. Приварились к ногам портянки, не перемотать. Дни настали такие, встал и смотрит налево Киев. Гитлер тело Киева жжет… На костре, к железу прикрученный, город-мученик ждет. Ждет и просит нас не прощать их, руки дыма поднял Крещатик. Наморщинила желтый лоб и насупила бровь терраса. Ожидание так легло б и на лоб Тараса.

Там, пришпорив тяжелую бронзу коня, под вздувающимся балдахином огня, сам Богдан тряхнул седой головою, созывает народ золотой булавою на подвижничество боевое. И глазам украинцев больно смотреть на узорных будынков руины. Слышат хлопцы Хмельницкого грозное: «Геть! Годи терпеть! Нимцев геть з України!» А войска спешат к нему по Днепру всему. Висит железный запах над каждым его мостом. А пушки на запад указывают перстом. И едут дороги, и едут понтоны, саперы смеются: «Уж мы не потонем!» Папаху казак заломил набекрень, балагурит, Тарасову люльку нашел и курит. Шумит у Днепра советский курень. Шляхи оживились взрытые, где трясутся машины крытые. Может, как встарь, улеглась в шарабане тесном и закрылась Катюша платком до глаз — девушка из песни? Да нет! Катюша она, да не та. Другая — смертельная красота. И трудно людям в бессонном походе, но они пошутить не прочь, что чуден Днепр при тихой погоде, и — знаете ли вы украинскую ночь?

На полях — огромны воронки, словно прошли гуртом великанши-буренки из какой-то чудной сторонки… Изгрызено поле гигантским ртом. Какими циклопами вырыты ямы? Какой возница-колосс землю исполосовал колеями от неизмеримых колес? Тянется низом сумрак, паром дрожит на сурмах. И, пока нисходит туман на лиман, появляются тени из старых времян, чубатые деды ждут победы. Деды полян, а может, древлян? Тьма лежит на крутизнах. Может, справляют тихую тризну, костром у реки закурив, Кий, Щек и Хорив? Мгла Днепр застлала, а это ли, друг, не струг ли с витязями Святослава? Чего в тумане не примерещится в свете осеннего месяца! Так странно светло, так сумрачно светится. А может, не месяц, а оселедец на запорожца падает лоб? А может, тени петровских солдат у костров погасших сидят? Туман о гигантские горы потерся, шинель о камни порвал… А может, то хлопцы — товарищи Щорса пришли сюда на привал?

Да, есть тут люди! Ветвями прикрыты щиты орудий, где древле стояли Аскольд и Дир. С такими ж усами стоит командир, и чуб ковыльный прячет под каску правильный. О ратных делах они говорят и тут же входят в историю. И с пением едет снаряд на ту сторону и там уже делает дело свое, огнем завершая свое бытие. И с ним вылетают другие — тяжелые детища металлургии. А это за Днепр воюет Урал, далек и огромен. Седые сражаются мастера у жарко натопленных домен. Горит на заре золотая вода, и пули дрожат, как оборванные провода. А хлопцы ведут спокойную речь (шевченковский голос не быстрый), по старой дороге, с ремнями оплечь, идут с автоматами, как бандуристы, да все на ту Запорожскую Сечь!.. А то по-другому их очи светятся, будто из пушкинских книг. А то у иных сошла на погоны Большая Медведица, а то у иных блестят на груди рубли неразменные, и люди они себе неизменные. Не он ли месил Днепрогэсу бетон — сапер, что наводит понтон? И так же во славу новых годов идут на победу вперед они — сыны величавой праматери Родины — к матери наших родных городов!

О, Днепро, твой исток — как дерева верхний листок, ручей серебряный севера изгибается около Волги великого дерева. Вас растила Россия и вместе свела — два ветвистых речных ствола, две вечных реки, обнимающих землю нашу, как две сестринских руки. И горе! И живу не быть тому, кто задумает их подрубить! Да, горе — могилу тому получить, кто может помыслить сестер разлучить! Горе, горе — и ранняя смерть на днепровском крутом косогоре. Вот он стоит в рубахе коричневой, держит кровавый колун, как стоял ненавистный Перун у Боричева. Днепр зовет: «Сволоки его! Сбрось в стремнину под Киевом! Сбрось в буруны кипящих атак! Как Перуна сбросил — вот так сбрось и германского Одина!» Так зовет в украинском платке величавая Родина. И пенок у нее в обожженной руке. И встает из Подола батько стары́й, и глаза его светом объяты. Говорит: «Погоните немцев за Стрый и далече еще — за Карпаты».

О, Днепро! Устье твое ушло в Черноморье корнями. К нему наклонялись казаки конями — испить серебро твое. Крепким, исконным корнем стоит земля наша на море Черном. Горе тому, горе, кто мыслит копать под днепровский корень, под Черное море! Гибель тебе, солдат гакенкройца[5], — Черное море могилой раскроется! Стиснет того волна ледяная, потащит за волосы к устью Дуная. Затянется смертью чужой человек, ввек не подымет Виевых век — море засасывает навек.

Бой идет — за Днепр голубой! Потонули в дыму церковные вышки, округлились дымки вдалеке, как разбитые зеркальца, брызнули вспышки на реке. Началась через Днепр переправа, закачались бойцы на плотах, засновало, запело в осенних кустах, пушки смотрят направо, а бойцов на зыбких мостах провожает великая слава…

И еще светлей рассвело! На позициях выросла взрывов дубрава. И уже заскрипело казачье седло, и окрасилась сабля кроваво. И уже штыковая работа во рву. И уже вцепился руками в траву новый мертвый Курт или Эрих… Как долина, раздвинулся правый берег, и в долину втекли войска. И раскат ударил в раскат. За багровым каскадом взметнулся каскад. А долина все шире. И под танком осекся немецкий всхлип. И листок заднепровский прилип к железу «Т-34». Звучит мщения рог! Виден Кривой Рог. Все гуще железный запах. Фашисты лежат головами на запад в пыли заднепровских дорог…

А еще мне видится, друг, будто наша земля как натянутый лук. Будто Днепр на излуке — натянули могучие, сильные руки. Очи смотрят в дымную мглу. Беспощадные пальцы, не ведая дрожи, тетиву натянули у Запорожья и готовы пустить стрелу.

Днепр! Дарю тебе песню свою. Верно, те, что в бою, споют куда златоустей! Но плывет и песня моя от истоков до устья, как простая ладья. Доплывет — значит, верные ставлены снасти, значит, выпало мне попутное счастье и Днепра причастился и я.

Одер

Не славно ли будет и нам — поэтам, былинникам и кобзарям — помчаться к кипящим волнам, к изрытым колесами дюнам? За Одер лететь реактивным перунам, свинцовым свистеть соловьям, за Одер — пора и словам! К зареву полночи выйду сокольничьим и быструю песню пущу с рукава. В охоту, слова! Несись, моя песня, на Варту и Нейссе и соколом взвейся! И птичьи следы оставь на снегу и цепкими впейся когтями в сизые веки врагу!

Вижу пургу! Вижу вьюгу! Одера вижу дугу и горы, ползущие к югу. Слышу сигнал боевой. С Гитлером смертный припадок. Хрип. Вой. Обвалы ревут на Карпатах… Истоками дергая, корчится Одер кривой, как Змий под пикой Георгия.

Мутный месяц плывет, кровяной, порожденный войной. Он плывет в облаках над Германией. Ночь на Шпрее — мрачнее, туманнее… Все красней от пожарища улица узкая, все слышней артиллерия русская. Приближаются «максимы», гильзами лузгая. И врагам выползать из траншей — все страшней.

За рекою еще пыхтит и клубится германская индустрия убийства. В мертвом сиянии ртутных ламп бьет по болванке тяжелый штамп. Свинообразные бомбы тучнеют в тени катакомбы. Рождаются «фау» в подземных цехах. Холодные иглы у фрау в руках — кожей свиной обшивают свинчатки, мешочки вискозные шьют для взрывчатки. Копотью труб задымлена высь. Пыхтя из пенковых трубок, наморщили лбы конструктора душегубок безвыходной мыслью: спастись! Над кружками мюнхенской пены сошлись испытатели тифа на военнопленных, мастера тюфяков из женских волос… Тесно стало в зачумленном Мюнхене, их загнало сюда орудийное уханье, из-за Волги несущийся снежный занос! В гестапо сжигают улики приказов о комнатах пыток и камерах газов. Со лбов истязателей катится пот… Но кровь — вопиет!

О! Не срастаются кости убитых! Из пепла не вылепить мертвых отцов… Из братских могил не поднять мертвецов, не соединить позвонков перебитых… Порастет травою столетий Майданека пепельный след. И не потянется детский скелетик обнять материнский скелет… Не выйдут процессии погребенных, на палача не покажет ребенок, убитый донорской иглой… Преступленье покрыто золой. Не вскинут очей белорусские мученицы, которых давили силезские гусеницы, старухи, которых косил пулемет…

Но кровь вопиет! Кровь миллионов кричит из минских предместий: «Мести!» Видения гетто и лагерей стоят у звонков берлинских дверей. Рядом тлеют замученный русский и убитый еврей (костями смешались они ста Майданеке), палача уличают кровавые сгустки. Сталинграда святые руины и зола изувеченных хат Украины взывают: «Скорей! Идите, судите!» Требует пепел: «Народы, суда!» И дивизии слышат: «На Одер, сюда!»

Сюда! Без ответа кровь не останется. Залп! Дымный хребет по Одеру тянется. Залп! Гранитные ноги трясутся у Альп. Мертвый берлинец лежит у тренога. Тревога! Зенитки зацокали. Тяжелые бомбы воют в луче. Фридрих дер Гроссе на цоколе качается в бронзовом параличе… Лопнул в цейхгаузе Зигфрида панцирь… Achtung, Panzern! Советские танки идут. Разодран снарядом бетонный редут. Свершается месть — проходят по зданиям трещин морщины. Орудия указующий перст наводят на ад броневые машины. Советский снаряд в берлинском саду! Пусть немцы сегодня побудут в аду, в кипящем металле, чье жжение испытали мы в сорок первом году! Пусть тучные бюргеры ежатся, спрятавшись! Пусть их погребают кирхи и ратуши, как в Минске детей погребали дома! Пусть злые Брунгильды сходят с ума! Грядет Справедливость сама, как бомбовоз, качая весами. Штурмовики скользят над дворцами. Пылает Берлин. Багровее мгла. Тиргартен затоплен толпами беженцев. В преступное сердце фашистского бешенства вонзается наша стрела! За Одер, на западный берег! Вон — цепи немецкие, бей их! По скользкому салу, за ледостав, на хмурые стены берлинских застав! Десанты лежат на стреляющих танках, и наши бойцы в измятых ушанках спешат в боевой искропад, в шинелях, истертых глиной Карпат и шершавым асфальтом Варшавы. Их глаза от бессонниц кровавы. Но ищут они — переправы! На лицах рубцы. Все дороги истрогали ноги. На руках ожоги. Это возмездья бойцы.