Быт русского народа. Часть 7. Святки - Александр Терещенко

Подбегала к няне другая девушка с предложением рассказать свой сон: «А мой сон? Ну рассказать ли? Сижу я во тереме, во светлый день; невзначай день нахмурился, почернел и море синее восшумело. В бедовый день не густой туман по синю морю опускался, а опускалась люта печаль на высокий терем, на батюшкин дом. Уж перед тем днем светел месяц светил не по-старому; как выглянет, тар: опять за черные тучи закроется. Уж привиделось, что упала звезда поднебесная, что твоя свеча местная соборная! Что одевали меня черным покровом на тесовой кровати; на грудь сыпали крупны зерна бурмитские и скатным жемчугом повивали голову; что всю ночь держали меня в светлице из трех досок, без верхней перекладины; что всю ночь до бела света каркали вороны черные, а дятлы долбили железными носами стену брусчатую». — «У, как страшно!» — кричали девицы, отскакивали от рассказчицы, бледнели и прижимались друг к другу. «Бог с вами! Христос с вами!» — вопияла бледная няня и начинала девушек крестить; но сама дрожала, трепетала всем телом и, едва стоя на ногах, произносила: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его….. аминь! аминь! аминь!» Плюнув на землю три раза, заставляла всех плевать по три раза и креститься. «Нечистая сила, изыди! антихрист! дьявол! демон! леший! изыди, изыди! да проклят ты будешь во веки веков! аминь». Девушки в продолжение ее проклятий трепетали: они видели уже перед собою дьявола с длинным косматым хвостом, то с поднятым вверх, то с подобранным под себя, как у бешеной собаки; с большими рогами, с козьими ногами: сам играет и сам пляшет, и языком девушек дразнит; то кивает пальцем и моргает глазом чертовским, то перевернется и станет ходить на рогах или завернется, завернется и перевернется в черную кошку, и прямо им под ноги. «Ух, ух!» — все кричали и от ужаса падали на землю. Няня чуть жива. На крик сбегались старые женщины и бабушки и окропляли девушек крещенской водою. Когда девушки приходили в себя, их уверяли, что они здесь спали, и пристыдят еще, что барышням не годится спать на земле, а следует на лебяжей постелюшке. По успокоении девушек приступает уже няня: «Ты моя розонька розовая! скажи-ка свой сон». — «Хорошо, няня, слушай. По великому, по большому озеру не сер селезень плыл, то плыл кораблик. Той кораблик изукрашен, у того кораблика на носу лев-зверь вырезан; вместо очей вставлено по дорогому камешку, по бриллиантику; вместо бровей повито черным соболем; вместо уса торчали два ножа каленые булатные; вместо ушей развевались два горностая; вместо гривы две лисицы бурластые, вместо хвоста две куницы волнистые. А на кораблике тридцать богатырей, один одного краше, а один из них отметный, как ясный сокол между соколами; как светел месяц между звездами. Он протянул ко мне руку, заговорил: «Красная девица-красавица!» Я хотела подойти к нему и тут проснулась». — «Славный сон! — закричала от радости няня. — Ты скоро замуж выйдешь. По тебя уж едут поезжаные, и в терем у батюшки твоего, аи, будет снова ликованье. Не успел батюшка сына женить, а уж дочь просватал. Свадьба! Свадьба! Право, звездочка моя утренняя». — «Няня, голубушка моя няня, — одна из девиц говорит, — сказать тебе про мой сон?» — «Говори, сердце мое, ласточка моя, касаточка моя, канареечка моя; я так тебя люблю, говори про свое счастие, лебедушка моя, пташечка моя». — «Слушай, няня: на малиновом кусте сизокрылая горлица; во темном лесу каркают вороны; за лесом на крутой горе высокий терем; в том тереме девица плачет, рыдает и крупны слезы полотенчиком утирает. Кто-то ей возговорит: «Не жги свечи воску ярого, не жди дорогого; другу сердечному вовек к тебе не бывать; твое солнце перекатное, а доля твоя бесталанная». А она восплачет: «Куда мне от злой беды, от лютой тоски? Пойду во темны леса, во круты овраги, созову зверей, накликаю: ох, вы лютые звери, соберитесь ко мне! вот вам мое тело: вы растерзайте его на мелкие части; мое тело белое вам пища сладкая; растерзайте его, но оставьте сердце: друг найдет сердце, найдет мил и дознает, как любила я его; как любила его, и вздохнет обо мне — вздохнет и поплачет». На те речи прилетела горлица и ласковое слово проворковала: «Не роняй на белу грудь горючих слез; не губи красу: мил твой сердечный воротится; он узнает, как тосковала, и полюбит больше прежнего». На те речи налетели вороны и закаркали: «Не греть солнцу жарче летнего, не любить твоему другу крепче прежнего». Тут буйные ветры завыли и с теремом девицу уносили. Прилетел молодец, девицу высвободил, во светлую церковку с нею пошел. Смотрю, на головке моей венец: «я хотела поправить его, подняла ручку и проснулась». Все девушки провозглашали: «Свадьба!» — «Вестимо свадьба», — отвечала няня. «Нет, не свадьба, — отвечала одна из девушек, — церковь и на голове венец — это похороны, это смерть». Некоторые верили, другие спорили, а рассказывавшая девушка уже плакала. Ее сон зловещий, а няня сказала неправду. И начиналась тогда тревога, и стоило великих трудов уверить в противном не только ее, но и всех тех, кому сны толковались к несчастию или к смерти. Последней более всего страшились [51].

«Послушай, Ивановна, мой сон». — «Ну, ну, говори, моя ягодка малиновая. Аграфена Федосеевна».

«Вот видишь, Ивановна. Только что я вздремнула и уже вижу: взошел месяц, да где же? У батюшки в терему. Золоты рога глядят в зелен сад, а в зеленом саду цветут цветы иные, растут яблоки наливные, поют птички малиновочки. Как увидела все это, да так испугалась, что укрылась под подушку».

«Эх ты, подруженька! Ты бы зачурала», — говорили девушки. «Страшно было, девушки! Хочу сказать, язык не воротится; хочу привстать, ноги подкатываются. Слышу, кто-то душит меня подушкою. Встаю, и что же вижу? По саду гуляет жар-птица! Я в сад иду, она навстречу мне; я от нее бегу, она за мной летит; я к батюшке во терем, она за мной. Вхожу в покои, а жар-птица взлетела на месяц, села на золотом роге и манит меня к себе. Не помню, как я поднялась к месяцу, как села рядом с жар-птицею». «Что же дальше?» — спрашивала бабушка. «Ничего больше не помню, Ивановна». — «Ты не хватала ли рукой за голову?» — «Не знаю». «Мы все видели, Ивановна, как Аграфена Федосеевна положила руку под голову и заснула крепко».

«То-то и есть, красные девицы: сами виноваты, что сны забываются».

«Скажи нам, Ивановна, что значит сон Аграфены Федосеевны?».

«Да какой же хороший сон, красные девицы! Слушайте только: светел месяц — то батюшка родимый, Федосей Иванович; что золоты-то рога у месяца, то детки у Федосея Ивановича — Аграфена Федосеевна да Иван Федосеевич; что зеленый-то сад — чужой двор; что в зеленом-то саду цветут цветки иные, то молодые молодушки, почтенные невестушки; что яблочки-то наливные — то молодые деверьюшки; что поют-то птички малиновки — то красные девушки; что жар-птица во зеленом саду — то суженый у себя во двору; что жар-птица у Федосея Ивановича во терему — то у него зять во пиру; что жар-птица сидит на золотом рогу, а Аграфена Федосеевна на другом, то быть замужем».

«А как скоро, Ивановна, сбудется сон?»

«Ах, родимые, мои голубушки! Ведь сон-то не лоснился. Вестимо скоро, так скоро, что не увидим, как святки пройдут; не заметим, как свахи приедут; не подметим, как расписки укрепят; не учуем, как рукобитье пробьют, за дубовый стол посадят; не взвидим, как под венец поставят, а только опомнимся, как в княжьем пиру возвеличат. Вот как скоро!»

«Уж ты всегда так, Ивановна, говоришь. Мой сон совсем не то значит; я тебе не верю».

«Ох ты, Аграфена Федосеевна, ведь ты у нас с весны заневестилась; ведь суженые-то давно уже заглядывали росписи».

«Что ты, что ты, Ивановна! — говорила бабушка. — Не пускай в огласку дело Федосея Ивановича. Может быть, что и разладится».

«Уж что знаю, так знаю, а приталанного никому не открою. У нас свадьба.

Соболем Аграфенушка все лесы прошла, крыла леса, крыла леса черным бархатом; в путь катила, в путь катила золотым кольцом».

Девушки думали о своих суженых и потому каждая из них оставалась довольною, если сон объясняли в хорошую сторону. Когда случалось, что они плакали от снотолкований; тогда утешали их будущим счастием — такова жизнь человеческая! «Хорош твой сон, душка малина, — говорила старая няня рыдавшей барышне, — не плачь, на роду твоем написано счастие. Смотри, золотая моя голубушка! Как солнце взошло красно, так все будет тебе на утеху, на радость. Много предстоит радости, а еще больше будет наяву и во сне. Сладкое тебе житье. Богачества твоего не сосчитать. А все то сон, согласие да любовь, калина-ягодка моя! Ни одной девушки не будет тебя счастливее: красная семья твоя — то утеха твоя; розовые ягодочки — то девушки твои; к добру, к радости твой сон».

Святочные сновидения большею частью составляют забаву, увеселение: им верят и не верят. Но те сновидения, которые изъясняются ежедневно, еще более обманывают легковерных, ведут к новым заблуждениям и делают их суеверными, смешными и жалкими в глазах здравомыслящих.