Рассказы о необычайном - Пу Сунлин

бежать и воротить студента поскорее домой. Пристав наконец убрался.

– Ну что, моя Тоненькая Ива, – смеялся студент, – понимаешь ты хоть теперь-то, что и умница-жена, а все не то, что дурак-муж?

Слыша эти речи, Си-лю опустила голову и заплакала. Студент испугался, привлек к себе и начал утешать, но она так и не повеселела.

Студент не мог допустить, чтобы все домашнее хозяйство лежало бременем на ней, и хотел по-прежнему взять его на себя, но Си-лю опять не согласилась. Она ранехонько подымалась, ложилась поздней ночью и управляла имением с еще большей рачительностью. Еще за год до срока она уже копила оброк следующего года, так что недоимочные пристава ни разу за целый год не появлялись к их дверям торопить с уплатой.

Она пошла и дальше и таким же порядком стала думать о пище и одежде, вследствие чего их бюджету стало еще просторнее.

Студент был страшно рад.

– Моя Тоненькая Ивушка, – шутил он с ней как-то раз, – почему, скажи, ты тонкая?.. А потому, что и брови у тебя тонкие, и талия тонкая, и волны очей тонкие, а еще приятно мне, что и ум у тебя особенно тонкий!

Си-лю отвечала ему в такт:

– Мой Гао-Высокий действительно высок! И нравственности ты высокой, и дух твой высок, и литературный стиль твой высок… Все, чего я бы желала, – это то, чтобы и годами жизни ты был еще выше[249] всего этого.

Один раз кто-то из односельчан стал продавать отличный гроб. Си-лю, не жалея больших денег, гроб этот купила. Денег на уплату не хватило; тогда она всеми способами постаралась выпросить взаймы у своих родственников и односельчан. Студент считал, что эта вещь вовсе не до зарезу нужна, круто запретил ей покупать, но кончилось все-таки тем, что она не послушалась и купила. Через год с чем-то в селе у них был покойник, семья которого явилась к Гао, чтобы откупить у них этот гроб по удвоенной цене. Студент позарился на цену и стал говорить по этому поводу с женой. Но та не соглашалась. Он спросил, что за причина такого отказа. Она молчала. Спросил еще раз, а у нее уже заблестело в глазах, готовых заплакать. Подивился про себя этому, но не хотел ее раздражать и оставил дело.

Прошел еще год. Студенту было двадцать пять лет. Жена запрещала ему отлучаться далеко. Чуть, бывало, он вернется попозже, как уже по дороге идут друг за другом слуги с приглашением поскорее пожаловать. Товарищи шутили над ним, ругали…

Однажды он пошел пить к одному из приятелей. Там он почувствовал себя неважно и поехал домой. Едва проехал полпути, как свалился с лошади и тут же умер… Стояли самые жаркие, парные дни. К счастью, одежда и саван были уже давно запасены… И в селе теперь только преклонились перед всеведением Си-лю.

Чан-фу было десять лет; он только что начинал учиться писать сочинения. Как только отец умер, он стал капризничать, лениться и не желал заниматься наукой. Кончилось тем, что он убежал к пастухам и стал проводить время с ними. Си-лю бранила его, но он не исправлялся. Дала ему розог, плетки, но он был по-прежнему груб и туп. Мать ничего с ним поделать не могла, позвала его к себе и сказала ему так:

– Ну, раз ты не желаешь как следует учиться, могу ли я тебя заставить силком? Только вот в чем дело: в бедном доме лишних людей не бывает, так что ты переодень-ка то, что на тебе, и иди работать вместе со слугами. А не пойдешь, так буду бить плеткой – тогда не кайся!

И вот она одела его в рваные обноски и послала пасти свиней. Когда он вернулся домой, то сам взял себе глиняный горшок и пошел хлебать жижу вместе с работниками.

Через несколько дней, измучившись, он заплакал, стал перед нею во дворе у дома на колени и сказал, что хочет учиться по-прежнему. Мать же отвернулась к стене, оставила его так стоять и не стала слушать.

Делать было нечего, взял кнут, вытер слезы и ушел. Осень уже кончилась, одеться было не во что, на ногах тоже не было ничего. Холодный дождь мочил его насквозь, и он только съеживался, пряча голову, словно нищий. Сельские жители смотрели на него и жалели. Те же из них, которые брали себе вторую жену или, как говорится, продолжение семьи[250], предупреждали своих против Си-лю как против дурного примера. И так кругом ее шли толки и пересуды, а она, прослышав обо всем этом, оставалась равнодушной, не обращая внимания.

Чан-фу не мог вынести своих мучений, бросил свиней и убежал. Мать и не подумала посылать в погоню, узнавать о нем, а предоставила ему делать что хочет.

Через несколько месяцев ему уже негде было выпрашивать себе хлеба, и, весь изможденный, он сам добровольно вернулся домой. Войти прямо в дом он не посмел, а упросил со слезами на глазах соседку-старуху пойти и сказать о нем матери.

– Если он в силах вытерпеть сотню палок, – сказала мать, – то пусть явится. Иначе – пусть поскорее уберется!

Услыхав это, Чан-фу ринулся в дом и, горько плача, выразил желание получить палок.

– Ну что, – спросила мать, – теперь-то ты каешься или нет?

– Каюсь, – ответил сын.

– Ну, раз каешься, то мне незачем тебя колотить, – сказала мать. – Будь доволен тем, что будешь опять пасти свиней! Но если еще раз провинишься – не помилую!

Чан-фу зарыдал.

– Нет, – кричал он, – я хочу, чтобы ты дала мне сто палок… Я прошу дать мне снова учиться!

Мать не слушала. Старуха-соседка принялась ее усовещивать, и она наконец приняла его. Вымыла, дала одеться и велела заниматься с братом Чан-ху у того же учителя.

Чан-фу проявил теперь прилежание, совершенно непохожее на прежнее, и необыкновенно острое внимание. Через три года он уже гулял у полукруглого бассейна. Почтенный Ян, бывший тогда губернатором, увидел его сочинение, нашел его талантливым и велел выдавать ему ежемесячное пособие натурой, чтобы, как говорится, помочь ему на огонь в лампе.

А Чан-ху был необыкновенно туп. Сидел над книгой несколько лет, а не мог, что называется, даже имени своего и фамилии запомнить. Мать тогда велела ему бросить книги и заняться сельским хозяйством. Но он любил гулять зря и терпеть не мог работать. Мать рассердилась.

– Везде-везде люди чем-нибудь занимаются. Раз ты не можешь учиться да не хочешь работать на земле, то что же, в самом деле, не лучше ли прямо сдохнуть скелетом в канаве?